Эппс уехал в Холмсвиль на состязания стрелков, и никто из нас не знал о его возвращении. Когда я мотыжил рядом с Пэтси, она вдруг тихонько воскликнула:
– Платт, видишь, «старый окорок» подзывает меня к себе.
Скосив глаза, я увидел его на краю поля, он жестикулировал и гримасничал, как обычно бывало, когда он был наполовину пьян. Догадываясь о его похотливых намерениях, Пэтси заплакала. Я велел ей не поднимать взгляда и продолжать работать, словно она его не заметила. Однако, догадавшись, в чем дело, он вскоре, пошатываясь, подошел ко мне в ярости.
– Что ты сказал Пэтси? – спросил он, сопровождая свои слова проклятием. Я дал ему какой-то уклончивый ответ, что лишь усилило его ярость.
– Ну-ка, говори, давно ли ты стал владельцем этой плантации, треклятый ниггер? – осведомился он со злобной ухмылкой, при этом хватая меня за ворот рубахи одной рукой, а другую засовывая в карман. – А вот я тебе сейчас ка-ак глотку перережу, вот что я сделаю, – добавил он, доставая из кармана нож. Но он не мог раскрыть его одной рукой до тех пор, пока наконец не вцепился в лезвие зубами. Я видел, что он вот-вот добьется успеха, и почувствовал, что мне надо от него бежать, ибо в своем нынешнем безрассудном состоянии он нисколько не шутил, и это было видно. Рубаха моя была расстегнута спереди, и я быстро повернулся вокруг себя и отскочил от него, а поскольку он продолжал сжимать в кулаке ворот, рубаха соскочила с моих плеч. Теперь мне было нетрудно сбежать от него. Он гнался за мной, пока не выдохся, потом остановился, перевел дух, выругался и возобновил погоню. Он то требовал приблизиться к нему, то пытался меня уговорить, но я старательно держался от него на почтительном расстоянии. В такой манере мы сделали несколько кругов по полю, он отчаянно кидался на меня, а я всегда уклонялся. Это скорее забавляло меня, чем пугало, ибо я хорошо знал, что Эппс, протрезвев, станет смеяться над своей собственной пьяной глупостью. Через некоторое время я заметил, что у дворовой изгороди стоит госпожа, наблюдая за нашими полусерьезными, полукомическими маневрами. Проскочив мимо него, я бросился прямо к ней. Эппс, увидев ее, не последовал за мной. Он оставался на поле еще около часа, и все это время я простоял подле хозяйки, пересказывая ей подробности происшествия. Теперь уже и она разозлилась, равно обвиняя и мужа, и Пэтси. Наконец Эппс пошел к дому, уже почти протрезвевший, двигаясь с преувеличенной серьезностью, заложив руки за спину и пытаясь выглядеть невинным, как дитя.
Тем не менее, когда он приблизился, госпожа Эппс принялась честить его на чем свет стоит, награждая супруга множеством довольно неуважительных эпитетов и требуя ответа, по какой такой причине он пытался перерезать мне глотку. Эппс изобразил крайнее удивление и поклялся всеми святыми, сколько их ни есть в святцах, что он не разговаривал со мною в тот день.
– Платт, ты, лживый ниггер, разве я с тобой разговаривал? – обратился он ко мне как ни в чем не бывало.
Небезопасно возражать хозяину, даже ради утверждения истины, поэтому я отвечал молчанием. И когда он вошел в дом, я вернулся в поле, и больше об этом деле никто никогда не упоминал.
Вскоре после этого возникли обстоятельства, едва не раскрывшие тайну моего истинного имени и истории (эту тайну я тщательно скрывал, поскольку был убежден, что от нее зависит мое конечное освобождение). Еще когда Эппс купил меня, он спросил, умею ли я читать и писать, и я сообщил ему, что получил некие начатки образования в этих навыках. Тогда он меня заверил, что если хоть раз поймает меня с книжкой или пером и чернилами, то тут же выдаст мне сотню плетей. Он сказал, что хочет, чтобы я понял: он покупает «ниггеров» для работы, а не для того, чтобы они бездельничали. Эппс ни разу не спросил ни о моей прошлой жизни, ни о том, откуда я родом. Однако госпожа часто расспрашивала меня о Вашингтоне, который, как она предполагала, был моим родным городом. Она не раз замечала, что я веду себя не так, как другие «ниггеры», и была уверена, что я больше повидал мир, чем готов признать.
Я давно стремился изобрести какую-нибудь возможность потихоньку отнести на почту письмо, адресованное кому-нибудь из моих друзей или родственников на Севере. Трудность такого предприятия не может быть понятна человеку, не знакомому с крайними ограничениями, наложенными на рабов. Во-первых, у меня не было ни пера, ни чернил, ни бумаги. Во-вторых, раб не может покинуть свою плантацию без пропуска, да и почтмейстер не отправит письмо, не получив письменных инструкций его владельца. Я пробыл в рабстве уже девять лет и всегда был бдителен и держал ухо востро, пока мне не представилась возможность добыть лист бумаги. Когда Эппс однажды зимой уехал в Новый Орлеан сбывать с рук хлопок, хозяйка послала меня в Холмсвиль с приказом купить кое-что, и в числе прочего – некоторое количество писчей бумаги. Я припрятал один лист в своей хижине под доской, на которой спал.
После многочисленных экспериментов мне удалось изготовить чернила путем кипячения коры белого клена. А выдернутое из крыла утки перо вполне годилось для письма. Пока все в хижине спали, при свете углей, тлеющих в очаге, лежа на своем дощатом ложе, я сумел написать довольно длинное письмо. Оно было адресовано одному старому знакомому в Сэнди-Хилл. В письме я описывал свое положение и просил принять меры к возвращению мне свободы. Я хранил это послание долгое время, изобретая способы, какими его можно было бы безопасно доставить на почту.
Через некоторое время один низкий человек по имени Армсби, дотоле мне незнакомый, появился в нашей округе, ища место надсмотрщика. Он просился на службу и к Эппсу и провел на плантации несколько дней. Далее он отправился на плантацию Шоу, расположенную поблизости, и оставался там несколько недель. Шоу, как правило, окружал себя именно такими бесполезными личностями, а сам славился как азартный игрок и человек беспринципный. Он взял в жены свою рабыню Шарлотту, и целый выводок мулатов рос в его доме.
Армсби под конец настолько опустился, что был вынужден работать вместе с невольниками. Белый человек, работающий в поле, – редкое и необычное зрелище на Байю-Бёф. Я использовал любые возможности свести с ним потихоньку знакомство, желая заручиться его доверием настолько, чтобы он выразил готовность сохранить у себя мое письмо. С его слов я узнал, что он нередко бывал в Марксвиле – в городке примерно в двадцати милях от плантации, оттуда, на мой взгляд, можно было отослать мое письмо.
Тщательно выбирая наиболее подходящую манеру, чтобы подступиться к нему с этим делом, я наконец решился просто спросить, не пошлет ли он за меня письмо с марксвильской почты, когда в следующий раз окажется в городке. Я не сказал ему, кем было написано это письмо или какие подробности оно содержало, ибо я опасался, что он может предать меня. И я знал, что его корыстной натуре нужно предложить некое вознаграждение, прежде чем ему довериться.
Однажды около часа ночи я бесшумно выбрался из своей хижины и, перебежав по полю к плантации Шоу, обнаружил Армсби спящим на веранде. У меня было немного серебряных монет – это была моя плата за игру на скрипке – но я посулил ему все, что есть у меня в этом мире, если он окажет мне такую любезность. Я умолял Армсби не выдавать меня, если он не сможет удовлетворить мою просьбу. Он уверил меня своей честью, что пошлет письмо с почты в Марксвиле и что навеки сохранит эту тайну. Хотя письмо все это время было у меня в кармане, я не решился сразу же отдать его, но сказал, что для меня его напишут через день или два, пожелал ему доброй ночи и вернулся в свою хижину. Я никак не мог отделаться от донимавших меня подозрений и всю ночь пролежал без сна, обдумывая самый безопасный способ действий. Я был готов многим рискнуть, чтобы достигнуть своей цели, но если бы это письмо каким-то образом попало в руки Эппса, то был бы смертельный удар по моим чаяниям. Я «познал смятенье чувств»[87].
Как показывает дальнейшее, мои подозрения оказались вполне обоснованными. Через день, когда мы прореживали хлопчатник в поле, Эппс сидел на изгороди между своей плантацией и плантацией Шоу, так чтобы видеть всю картину наших трудов. Через некоторое время явился Армсби и, оседлав изгородь, примостился рядом с ним. Так они просидели около двух или трех часов, и все это время я изнемогал от дурных предчувствий.
В тот вечер, когда я варил себе бекон, Эппс вошел в хижину, держа в руке плеть из сыромятной кожи.
– Ну, бой, – сказал он, – я так понимаю, что у меня тут завелся ученый ниггер, который пишет письма и пытается уговорить белых парней их отправить. Как думаешь, кто бы это мог быть?
Мои худшие страхи оправдались. И хотя это может показаться сомнительным поступком, при таких обстоятельствах только двуличие и откровенная ложь могли послужить мне спасением.