Аркадий размышлял. Конечно, речь шла о ней. Второй Гиены быть не могло. Ведь Беник знал Русакову еще по «малине». Ей послал перевод. Но не только свои деньги послал. С вклада Клещ снято пять тысяч рублей. А выслал пятнадцать тысяч. По пять тысяч снято со счетов Мухи и Трубочиста. Но они деньги никуда н посылали. Никаких крупных покупок не делали. Значит, отдали их Клещу. Доли равные. Значит, для общего дела, в одинаковой степени важного для всех троих. Деньги были посланы женщине, которая сама никогда не занималась «мокрыми делами». Лишь спаивала. Заманивала в постель и обкрадывала. Но Журавлев, да и Сенька, не могли знать Гиену. До лагерей не знали ничего друг о друге и промышляли в разных городах. Никогда не встречались. Гиена тоже всю жизнь прожила в Одессе. И, по сообщению адресного стола Одессы, никогда не выезжала из города. А тем более — не была на Севере. Муха до лагеря — не бывал в Одессе. У него был свой город; Трубочист был лишь налетчиком и в Одессе ему нечего было делать. Его кенты действовали в строго ограниченных пределах, отведенных «малиной» для всякой мелкоты. Гастролировать по городам они н могли без договоренности. В те годы воры строго обговаривали границы и участки. Вторжение «на чужую территорию» каралось по воровским законам — смертью. А «малина» Одессы славилась свое дерзостью. И не только не впускала кого-то к себе, сама не раз охотилась в чужих пределах, теряя иногда при этом своих кентов Но… Районы ее действий распространялись на крупные города. А не на те, где жили Сенька и Журавлев. Там одесситы не бывали. Н тогда откуда же известна Трубочисту кличка одесской потаскухи? Познакомиться они могли лишь через Клеща. И, конечно, не на Сахалине состоялось это знакомство. Хотя! Ведь она поехала к мужу! А куда? Кто ее муж? Это еще нужно выяснить. Надо запросить пограничников аэропорта, проверяющих всех пассажиров, прибывающих с материка. И еще бюро пропусков, которое дает разрешение на выезд на Сахалин всех, кто желает здесь жить и работать. Ведь без их разрешения никто не может приехать на Сахалин. Л если и рискнет прилететь без пропуска, обязательно будет задержан пограничниками.
Яровой решил связаться с погранзаставой аэропорта, не теряя времени. Одновременно подал официальный запрос в бюро пропусков, где поставил два вопроса: было ли выдано разрешение на выезд в Сахалинскую область жительнице Одессы Русаковой Зое в период с января по февраль нынешнего года? И второй: в случае, если разрешение было выдано, кто просил о выдаче пропуска Русаковой?
Размноженные фотографии Русаковой были предъявлены пограничным нарядам, работникам милиции аэропорта, работникам аэропорта, экипажам самолетов, обслуживающих линию Москва — Южно-Сахалинск.
Следователь ждал ответов. Нервничал. Ведь придется просить о продлении срока следствия по делу. Он знал — на это начальство шло крайне неохотно. Но что делать? Яровой был уже уверен, что стоит на правильном пути, что круг поисков сжимается, что у него в руках вот- вот должны появиться нити, которые помогут ему распутать это сложное дело. Раскрыть преступление такого рода всегда нелегко. Ведь оно совершено не новичками, а матерыми, опытными преступниками, умеющими маскироваться и надежно прятать свои следы. Эти так просто в руки правосудию не дадутся. Потребуется множество доказательств. Веских, неопровержимых. Которые говорили бы не о возможности, а доказали бы сам факт преступления. Но сами преступники не раскроются. Доказательства надо найти самому, не рассчитывая ни на какие чистосердечные признания.
МАРШРУТЫ И ДАТЫ
На погранзаставе было тихо. Наряды пограничников несли службу. И только опытный глаз мог заметить небольшое оживление. Ну что ж, такое бывает. Кто-то заинтересовался пассажиром…
Начальник заставы вызывал по очереди каждый наряд, дежуривший в аэропорту. Предъявлял пограничникам фото Русаковой.
Те внимательно вглядывались в фото. Вспоминали. Но… Никто не припомнил эту пассажирку.
Отрицательный ответ получил Яровой и в бюро пропусков. Разрешение на въезд Зое Русаковой не выдавалось. И никто не обращался с заявлением о предоставлении ей такого разрешения.
Милиция и работники аэропорта тоже не узнали Гиену. Работники багажного отделения и камеры хранения сказали, что не запомнили, а, значит, и не видели эту женщину.
Лишь молоденькая стюардесса, обслуживающая «материковский» рейс, сказала Яровому, краснея от неуверенности:
— По-моему, я видела ее в самолете. Она села к нам в Москве. И была подвыпивши. Как только мы взлетели, ее стало тошнить. И она запачкала нам дорожку. Я ей предложила пакеты. Но она обругала меня. Ушла в туалет.
— С кем она летела? — спросил следователь.
— Не знаю. Ей никто не помогал. Она сидела рядом с женщиной, но, вероятно, незнакомой. Потому что та ругала пьяную. А потом ушла от нее на другое место.
— Вы не помните, куда она летела.
— Кажется, до Хабаровска.
— Где вы делали посадки?
— Как обычно. Из Москвы мы летели до Красноярска. Там самолет заправили. Летели до Хабаровска. Снова заправились горючим и летели до Южно-Сахалинска.
— Сколько времени стояли на заправке в Красноярске?
— Сорок минут.
— Пассажиры покидали салон самолета?
— Да. На время заправки двигателей и уборки салона. Это — необходимое требование. Остались лишь дети. И их матери.
— А эта пассажирка выходила?
— Нет. Она спала. Ведь ночь была. Я пробовала разбудить. Но она не проснулась.
— К ней подходили? Кто-нибудь из пассажиров?
— Нет. Никто.
— Когда вы прилетели в Хабаровск?
— Как всегда, под утро.
— Эту женщину никто не встречал?
— Не знаю. Я провожаю пассажиров до трапа. Потом они садятся в автобус и едут в аэропорт. Встречают их там.
— Что вам запомнилось в этой женщине? — спросил Яровой.
— Я уже сказала. Она была пьяная. А для нас такое непривычно. Мужчина — это хоть как-то понятно. А женщина…
— Как она была одета?
— Обычно. По-дорожному. Брюки, свитер, пальто.
— Какое пальто? — стал записывать приметы следователь.
— Серое. Букле. Воротник черный. Из искусственного меха. Я его чистить помогла ей. А брюки — черные. Свитер белый. Грубый. Самовязка.
— Обута во что?
— Сапоги резиновые. Черные. Обычные. Она их мыла, когда мы подлетали к Хабаровску. Отмывала в туалете. Я удивилась тогда, что она так легко была обута. Ведь в марте в Хабаровске холодно. А у нее на ногах — резиновые сапоги. А носки легкие. Мужские. Велики они ей были. Я видела. Свитер связала, а вот о ногах не подумала. Я еще пожалела, что простудиться может.
— Она вам заплатила за дорожку испорченную? — спросил Аркадий.
Бортпроводница покраснела.
— Да.
— Вы не помните какими деньгами и сколько она дала?
— Пятьдесят рублей. Мне. За уборку.
— У нее остались еще деньги?
— Да. Она в туалете мне отдала. Из лифчика доставала. Я видела. Деньги у нее были. Много. Целая пачка.
— Носки у нее какие были? — торопился Яровой.
— Серые. Простые. Ношеные.
— Что из багажа у нее было при себе?
— Маленькая сумка. Черная. Кожаная. Она ее из рук не выпускала.
— Вы не видели, что в ней было?
— Она открыла ее, чтоб попудриться. И я видела сберкнижку. Она ее всунула в карман пальто. И когда увидела, что я заметила, вся покраснела и дала деньги. Потом заторопилась выйти в салон.
— Выходила из самолета одна?
— Не знаю. На выходе все толпятся, торопятся.
— Вы ее потом в порту не видели?
— Нет. Я не покидала салон. Не положено.
— А вот этих пассажиров вы не припомните, они должны были лететь этим же самолетом, — достал Яровой фотографии Мухи, Клеща и Трубочиста.