В одной камере со мною находились Степанов, Госьцевич[205] и, кажется, Новаковский (если не Новаковский, то кто-то другой из киевских студентов). О Степанове я покамест упомяну только, что он рос в деревне и от времен детства сохранил расположение к сельскохозяйственным занятиям; он и здесь, в Акатуе, имел книги по сельскому хозяйству (многотомное сочинение Преображенского[206]) и по огородничеству (учебник Рего)[207], хотя в Петербурге был, если не ошибаюсь, на юридическом факультете. Этим книгам он и посвещал свое свободное время.
А свободного времени у нас было много. Ежедневно один из нас по очереди подметал камеру и часть коридора, кипятил для чая воду в самоваре или в котелке, притаскивал (зимою) со двора охапку дров и топил печь — вот и вся работа, выпадавшая при том каждому один раз в четыре дня.
Новаковский, о котором я говорил в предыдущей главе, занимался математическими науками; Госьцевич — немецким языком.
Насколько могу припомнить из разговоров с Госьцевичем, он был арестован в одной из великорусских губерний, чуть ли не в Пензенской, с тюком так называемых «золотых грамот», т[о] е[сть] листков, имевших целью вызвать волнения в среде крестьянства. При первоначальных допросах Госьцевича исправник применил к нему тот вид пытки, о котором мне случалось слышать от разных лиц великорусского племени, и не один раз и прежде разговора с Госьцевичем, и после: арестованного кормили селедками — и не давали пить; этот варварский прием повторялся несколько раз.
В других камерах я бывал редко; сравнительно чаще в той большой камере, которую можно было бы назвать камерою киевских студентов или, точнее, камерою русинов. Насколько могу припомнить, все десять обитателей этой камеры были уроженцы той области, которую поляки называют «Русь», т[о] е[сть] губерний Киевской, Волынской и Подольской. До восстания большинство их были студентами Киевского университета.
Фелициан Акимович Ляховецкий по возрасту был между ними старший, на вид ему было лет около тридцати. По-русски он говорил хорошо, но охотнее употреблял малороссийский. Не раз упоминал, что его родители были униаты, иначе называемые «базилиане» (этого названия я никогда прежде не слышал); но потом «всех униатов повернули в православие, и вот я во всех документах именуюсь православным». До ареста он служил, если не ошибаюсь, на каком-то сахарном заводе. Я не заметил, чтобы он давал какое-нибудь определенное назначение своему свободному времени; сидит себе, покуривает трубочку, иногда играет в шашки или в шахматы. Изредка товарищи по камере решали «кутнуть», т[о] е[сть] приготовить себе какое-нибудь кушание на ужин. Что же именно приготовить? как приготовить? кто и каким способом должен содействовать осуществлению замысла? По всем этим пунктам мнение Ляховецкого имело найбольший вес; можно сказать, что в подобных случаях он являлся в своей камере старшим поваром. В ту пору я не ожидал (да и никто, я думаю, не ожидал), что его жизнь получит трагический конец: в 1876 (или 1877) году он жил в Иркутске, занимался, как и многие другие поляки, мелочною торговлей; дела пошли худо — и он отравился.
Вторым по возрасту был в этой камере Юлиан Свенцицкий[208], которому на вид было лет 26 или 27. Разговаривал он мало и был вообще как-то сумрачен. Иногда я видел его играющим в шахматы; иногда он обучал кого-нибудь фехтованию (рапиры были деревянные, сделанные самыми заключенными); я тоже взял у него несколько уроков этого искусства, причем оказался учеником посредственным; но все же не из рук вон плохим. Чаще всего он коротал свое время, расхаживая большими шагами вперед и назад по камере, по коридору, по двору, со сложенными назади руками и с головою, опущенной вниз. Для меня было ясно, что этому человеку живется трудно; может быть, он сокрушался о неудачном исходе восстания; может быть, существовал у него личный роман, безжалостно растоптанный ходом событий… Много лет спустя, мне говорили, что он уехал в Галицию и поступил там в монастырь; меня это известие не удивило нисколько.
Самым юным из числа обитателей русинской камеры был Францишек Новицкий, которому на вид было лет восемнадцать и уже никак не больше девятнадцати. Увидевши его в первый раз, я недоумевал: какими судьбами этого мальчика увезли с его родины за пять тысяч верст и посылают вместе с нами куда-то за Нерчинск, в какую-то из тамошних каторжных тюрем? Но поговоривши с ним раз — другой, я перестал удивляться: он читал много и с толком, много передумал и перечувствовал; вообще по умственному развитию он превосходил многих ссыльных, хотя по возрасту был гораздо моложе них. Здесь, в Акатуе, он в свободное время занимался преимущественно французским языком. Впоследствии, года через два или через три, сроки пребывания поляков в каторжных тюрьмах и на поселении были значительно сокращены всемилостивейшими манифестами и указами; Новицкий одновременно со многими другими поляками получил право возвратиться на родину и возвратился; что было с ним дальше, не знаю.
Из остальных обитателей русинской камеры один занимался шитьем и починкою белья, другой — починкою обуви; трое последовали примеру Новицкого и занялись языками; и, наконец, двое коротали время кой-каким чтением, фехтованием, игрою в шашки и в шахматы. Карт в этой камере я не видел ни разу; в других камерах было несколько любителей коммерческих игр; азартных игр, насколько мне известно, не было нигде.
Изредка случалось, что кто-нибудь из обитателей этой камеры запоет песню, кое-кто из товарищей присоединится к нему. Кроме польских песен, о которых я говорил во второй главе, слышались у них и русинские, т[о] е[сть], иначе сказать — малороссийские. Мне приходят на память кой-какие слова только одной из этих русинских песен; в ней содержится обращение к Богдану Хмельницкому: «Богдан, неразумный гетман! загубил ты Украину и казацкую долю». Напев этой и других русинских песен был протяжный, заунывный; поляки из Царства Польского не сочувствовали этим напевам и говорили с некоторым раздражением: «Какие это песни? это панихиды».
7
Хотя в других камерах я бывал редко, но все же могу сказать, что там люди проводили время приблизительно также, как в этих двух камерах, о которых я рассказал более подробно.
Были и там занимающиеся иностранными языками. Один из них, по фамилии Матусевич, уроженец Царства Польского, по профессии адвокат, занялся французским языком с тою, главным образом, целью, чтобы ознакомиться в подлиннике с кодексом Наполеона, который со времен Герцогства Варшавского имел в пределах Царства Польского силу положительного права. Довольно часто он обращался ко мне за советом: в каком порядке заниматься грамматикой? какие главы следует