Прежде чем я успеваю запаниковать, сильная рука хватает меня и вытаскивает на поверхность. Я отфыркиваюсь и отплевываюсь, наглотавшись воды.
– Все хорошо? – спрашивает Габриэль.
Я киваю, хотя все еще немного задыхаюсь. Мои пальцы сжимают его плечо. Габриэль так близко, что я легко могу рассмотреть родинку на мочке его левого уха и острые шипы его ресниц.
Оттолкнувшись от него, я плыву в том же направлении, что и Беатрис.
Габриэль быстро обгоняет меня; он плавает как настоящий спортсмен. Мы приближаемся к стене из переплетенных между собой корней мангровых деревьев или чего-то похожего на них, рядом с которыми виднеется трубка Беатрис. Завидев нас, она выныривает из воды, ее глаза кажутся огромными из-за маски. Беатрис выплевывает трубку изо рта и начинает карабкаться вверх по импровизированной лестнице из корней, а затем исчезает в зарослях кустарника. Но через мгновение она выглядывает из него и начинает нас подгонять:
– Ну же! Давайте!
Я пытаюсь не отставать, но ветви под водой слишком скользкие. Внезапно Габриэль толкает меня обеими руками в попу, и я молниеносно разворачиваюсь к нему, потеряв дар речи от такой наглости. Он вскидывает брови.
– Что? – спрашивает Габриэль невинным тоном. – Сработало ведь?
Он прав. Я легко вскарабкиваюсь на ветви, расположенные над поверхностью воды. Правда, я ударяюсь коленом и сильно царапаю бедро. Но уже через мгновение я оказываюсь на другой стороне мангровых зарослей и вижу перед собой вторую лагуну, практически идентичную первой. Только в этой вода почти пурпурного цвета, а в центре возвышается песчаная коса, похожая на оазис. На маленьком островке стоит дюжина фламинго в позах, напоминающих сложенные из бумаги фигурки оригами. Птицы периодически опускают голову в воду, чтобы добыть себе еды.
– Это я и хотел тебе показать, – раздается позади меня голос Габриэля.
– Просто потрясающе! – отзываюсь я. – Никогда не видела, чтобы у воды был такой странный цвет.
– Это артемия, – поясняет Беатрис. – Вид ракообразных, маленькие рачки, которых едят фламинго. Оттого они и розовые. Из-за рачков вода, в которой они обитают, окрашивается в пурпурный. Нам рассказывали об этом в школе.
При упоминании школы выражение лица Беатрис тут же мрачнеет, плечи опускаются.
Я не могу покинуть этот остров и вернуться домой, а она не может покинуть его и вернуться к учебе.
Беатрис обхватывает пальцами края рукавов рашгарда и натягивает их, будто закрываясь защитным панцирем.
Словно ее настроение заразное, по лицу Габриэля тоже пробегает тень.
– Mijita[40], – тихо шепчет он.
Беатрис будто не слышит отца. Она надевает маску с трубкой, ныряет в пурпурную воду и уплывает от нас как можно дальше, выныривая по другую сторону оазиса.
– Не принимай это на свой счет, – советую я.
Габриэль вздыхает и проводит рукой по мокрым волосам.
– Я вечно не в силах подобрать правильные слова, – жалуется он.
– Никто из нас на самом деле не знает, что правильно, а что нет, – признаюсь я.
– Я точно знаю, что говорить не следует, – отвечает Габриэль, – потому что именно это, как правило, и слетает с моих губ.
– Я не заметила новых порезов.
– Я в курсе, что она доверяется тебе, и ты вправе не разглашать предмета ваших разговоров.
Я киваю, вспоминая рассказ Беатрис о своей матери. Думаю, не стоит передавать ее слова Габриэлю.
Он делает глубокий вдох, словно набираясь храбрости.
– Но ты ведь скажешь мне, если она заговорит о самоубийстве?
– Боже мой, разумеется! – поспешно заверяю я Габриэля. – Но… я не думаю, что она режет себя по этой причине. Думаю, как раз наоборот. Она причиняет себе боль, чтобы помнить о настоящем.
Он смотрит на меня так, будто не понимает моих слов. Затем склоняет голову набок.
– Я рад, что ты остаешься, – мягко произносит Габриэль, – пусть это и звучит крайне эгоистично.
Я знаю, что он говорит о той хрупкой связи, которая возникла между мной и Беатрис. Девочке явно нужно было кому-то довериться. Но в его словах есть что-то еще – что-то омрачающее мои чувства. Я ощущаю, как вспыхивают мои щеки, и быстро поворачиваюсь лицом к фламинго.
– А это кто такие? – спрашиваю я, указывая на маленьких пестрых серо-белых птичек, которые прыгают по песку под ногами у фламинго. – Вьюрки?
Габриэль наверняка видит мои неуклюжие попытки сменить тему разговора, однако никак их не комментирует, а просто отвечает:
– Это пересмешники.
– Ой! А я уж было почувствовала себя настоящим дарвинистом, – улыбаюсь я своей сомнительной шутке.
Галапагосские острова, конечно же, знамениты своими вьюрками – и Чарльзом Дарвином. О нем написано было в каждом путеводителе из тех, которые я в последний момент сунула в свой чемодан. В 1835 году в возрасте 26 лет Дарвин прибыл на острова на экспедиционном судне королевского флота «Бигль». Что интересно, в то время он еще был креационистом, то есть верил в божественное происхождение жизни на Земле. Однако на Галапагосских островах Дарвин начал переосмысливать эту теорию. Он предположил, что населяющие здешнюю вулканическую породу существа приплыли из Южной Америки. Затем натуралист начал понимать, что каждый остров сильно отличается от других своей географией. Условия для жизни на Галапагосах по большей части неблагоприятные, вследствие чего на разных островах появились новые виды. Именно из наблюдений за галапагосскими вьюрками родилась теория естественного отбора: в популяции увеличивается число особей, обладающих более высокой адаптивностью к условиям среды, и именно адаптация, облегчающая жизнь тому или иному виду, обеспечивает ему выживаемость.
– Все считают, что Дарвин пришел к своей теории из наблюдений за вьюрками, – говорит Габриэль, – но все ошибаются.
Я смотрю на него, не в силах скрыть своего удивления.
– Только не говори об этом тому философу, который читал нам курс биологии[41].
– Философу?
– Это шутка такая, – отмахиваюсь я. – В любом случае в школе мне говорили, что, согласно Дарвину, вьюрки на Галапагосах представляют собой три отдельных вида, причем каждый уникален для конкретного острова. Например, у одного вида длинный клюв, потому что ему приходится добывать себе личинок, запрятанных глубоко в коре дерева; у другого лучше развиты крылья, потому что ему приходится много летать в поисках пропитания, и так далее…
– Нет, это все верно, – говорит Габриэль. – Но Дарвин был дерьмовым натуралистом. Он изучал вьюрков, но не всех их идентифицировал верно. Однако, вероятно, чисто случайно Дарвин правильно идентифицировал всех пересмешников. – Он бросает камешек, и пересмешник взлетает в воздух. – На Галапагосских островах обитают четыре вида los sinsontes[42]. Дарвин измерил их клювы и тела. Когда он вернулся в Англию, орнитолог заметил, что пересмешники с разных островов отличались друг от друга. Модификации, которые помогли