Читать интересную книгу Признание в любви: русская традиция - Мария Голованивская

(Лермонтов «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»)

«Чувство неловкости, стыда, или «срама», как он выражался, который он наделал, мешало ему разобрать, что это за порыв был; и вообще, что такое для него Ольга? Уж он не анализировал, что прибавилось у него к сердцу лишнее, какой-то комок, которого прежде не было. В нем все чувства свернулись в один ком – стыда». (Гончаров «Обломов»)

– Вы нечестный: вы заставили бедную девушку высказать поневоле, чего она никому, даже Богу, отцу Василию, не высказала бы… А теперь, Боже мой, какой срам! (Гончаров «Обломов»)

«Со мной к венцу идет, а и думать-то обо мне позабыла, точно башмак меняет. Верить ли, пять дней ее не видал, потому что ехать к ней не смею; спросит: «Зачем пожаловал?». Мало она меня срамила…

– Как срамила? Что ты?

– Точно не знает! Да ведь вот с тобою же от меня бежала «из-под венца», сам сейчас выговорил.

– Ведь ты же сам не веришь, что…

– Разве она с офицером, с Земтюжниковым, в Москве меня не срамила? Наверно знаю, что срамила, и уж после того, как венцу сама назначила срок». (Достоевский «Идиот»)

«Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – упала вдруг она пред ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..» (Достоевский «Братья Карамазовы»)

В русской классической литературе так мало телесного, и это телесное так строго осуждается именно потому, что до начала XX века, когда у нас случился наш Ренессанс

(Серебряный век) и революция 1917 года, именно христианство было основой частной морали, именно оно задавало шкалу оценки.

Мы знаем, что европейская литература и культура, прошедшие через увлечение телесностью в эпоху Ренессанса, в этом смысле иные, ориентированные скорее на античные идеалы гармонии и красоты. А также и другие, как бы скабрезные, представления о сексуальном и сексуальности. Истоки этих других представлений – в греческих и римских оргиях, зрелищах совокупления женщин с ослами, быками, собаками в Колизее, в куртизанской культуре, в представлениях о любви телесной как таковой, которые были очень развиты в античности. Из этих корней выросли и «Весна» Боттичелли, и «Декамерон» Боккаччо, и многое-многое другое, что академик Лосев называл обратной стороной Ренессанса и описывал в своей книге «Эстетика Возрождения» как вопиющий разгул. Очевидно, что «откровения» телесного характера у европейцев в культуре.

У нас же плоть и тело никогда не соотносились ни с чем похожим на античный эстетизм или античный разврат. И то и другое – понятия, скорее относящиеся к «христианской антропологии», нежели к языческому или светскому культам. Об этом же свидетельствует и неразвитость языка в области описания сексуального акта. Даже сегодня мы можем по-прежнему говорить о нем либо в матерных терминах, либо в медицинских, а обычного общелитературного способа у нас как не было, так и нет. Это же доказывается, например, тем фактом, что во французском или итальянском языке существуют десятки слов для обозначения мужских и женских половых органов, в то время как в русском языке их можно по пальцам сосчитать. Вот почему, рассуждая о русской любви, я стану говорить о теле и плоти в терминах, предложенных в лекциях священника Андрея Лоргуса, опубликованных в Москве в 2003 году. Основные тезисы, растворенные в нашей культуре, до ее европеизации, имевшей место с конца XVIII века до революции 1917 года и с конца 90-х годов XX века по сей день, таковы:

«В «Ветхом Завете» тело противопоставлено, с одной стороны, духовному естеству, рассматривается как дом души, а с другой стороны – является собирательным понятием, которым обозначают совокупность членов, костей, тука (жира), плоти (мяса), крови и др. То есть тело рассматривается как часть мифа о сотворении человека и как конкретный физиологически обусловленный предмет.

В «Новом завете» у апостола Павла тело становится мистическим объектом человеческого бытия – либо «смертным» и «греховным», либо «чистым» и «духовным». Во время крещения человек «приобретает» духовное тело. Тайну этого преображения открыл в Себе Самом Богочеловек. Тело христианина по отношению к Телу Христову – член, а вместе – Церковь Христова».

Очевидно, что такая расшифровка понятия рождает новую мистическую реальность. И очевидно также, что в рамках христианского мифа Христос разорвал прямую связь между телом и душой, между нечистотой тела и нечистотой души.

Что еще важно? Что тело – смертная часть человека, главный источник его искушения. Именно поэтому многие религиозные христианские сексты объявляли телу бой (умерщвление плоти), дабы оно не смущало дух своей исходной порочностью, идущей от исконно заданного противопоставления его душе.

Интересную грань этого понятия обнаруживает возможное происхождение самого слова: «тело» имеет общеславянские корни, и наиболее привлекательным представляется объяснение слова через его связь с теми же корнями, что находятся в основе слов «тесто», «тискать», «тесный». В таком случае «тело» буквально – «масса (на костях), которую можно тискать, мять». Отсюда же выражение «мы все из одного теста» и идея аппетитности, «вкусности» тела, которое хочется отведать, полакомиться им, насытиться. Продолжая эту линию, мы придем к пониманию, почему телесное обладание нередко мыслится в терминах поглощения, пожирания другого, а эпитеты «вкусный» и «сладкий» столь часто применяются по отношению к объекту своего желания.

Слово «плоть» по своему происхождению родственно и слову «кожа». Тут есть интересная перекличка с историей, рассказанной в «Ветхом Завете»: «И сделал Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их». (Бытие, 21). То есть изначально плоть – это форма, внешняя оболочка. Понятие, близкое к понятию «тело», да не совсем. Плоть в «Ветхом Завете», и это видно из цитаты, понималась как та часть тела человека, которая не есть кости, кровь, жир, волосы, кожа, то есть относится к мышцам и внутренним органам. Понятие «плоть» означало также вообще телесность человека и в этом смысле являлась синонимом понятия «тело». Слово «плоть» обозначает вообще всякое живое существо – и людей, и животных. Им же может быть обозначена общность между людьми (все мы одна плоть). Эта общность может быть супружеской, родовой, семейной, кровной. Итак, и тело – «плоть» – есть символическое именование греховности, материальности, противоположности духу, враждебности небесному, приверженности земле, законам естества, миру.

В христианстве расставлены немного другие акценты. Плоть у апостола Павла понимается так: противоположность духовной жизни, жизнь в угоду страстям естества. И как родство по крови, супружество.

Если сравнить с приведенных точек зрения тело и плоть, то очевидно, что тело первоначально для лакомства, а плоть – это то, что задает общность, и то, что множится от брачных отношений. У тела есть форма, цвет, температура, у плоти – только сущность.

Что нам за дело до этих тонкостей и нюансов? Какая нам разница, что телесное может быть связано с высоким и красивым, а плотское – с низменным и греховным? (Говорят: «ее тело его будоражило», но «ее плоть его будоражила» звучит значительно хуже). А вот какое нам дело: все эти понятийные тонкости программируют наше восприятие самой ситуации сближения, давая одни права и отбирая другие, предлагая эту, а не иную систему оценки. Блудниц Бог не отталкивает, а прощает, они ведь отдают всего лишь свое тело, но не душу, и всегда от души каются. Куртизанок испокон века человеческая молва легко обеляла: они ведь не душой грешили, а всего лишь телом. Вот к плотским утехам – другой счет. Обжорство, как и прелюбодеяние – смертный грех, потому что не есть смирение плоти. Прелюбодеяние – это ведь желание той самой плоти, ведущее, как правило, к зачатию и всяким бедам.

Было бы излишним говорить о сакральности ритуала венчания и вступления в брак. Не родные по крови люди объединяются в «одно тело» через супружество, тем самым достигая родства по крови. Всякая другая цель есть блуд, соблазнение телом, блуд, порицаемый в традиционный культуре, и выводящий такое слияние за рамки не только сакральности, но и обычной мирской жизни.

Но как же тогда быть с гоголевским «попользоваться насчет клубнички»? Баба-ягодка, снабженная клубничкой и клюковкой – разве это не про срам? Нет, это не срам, а фольклор, территория народного юмора и архаичных норм, это зона сниженного стиля, узаконенная культурой. Стиля, к которому классической литературе, если это не стилизация, доступа нет. Но не откажем себе в удовольствии покопаться в «ягодке и клюковке». Слова «ягодка» и «ягодица» – однокоренные. В словаре Даля мы находим не только известное нам определение, что ягода – это мелкий мякотный плод, но и предположение, что ягодица, наряду с задницей, обозначала также ягоду винограда и сосок женской груди. Отсюда, очевидно, весь круг употребления – пьянящий мужчину женский сосок, тем же словом обозначаемые находящиеся сзади приятные окружности. Все это объясняет, так сказать, ягодность народной эротичности, но как от этой ягодности добраться до клубнички и клюковки? И далее, со всеми остановками, до калинки-малинки? Клубника на Руси, очевидно, считалась очень аппетитной ягодой, именно поэтому Даль приводит в словаре специальное слово – «клубничник», что означает «охотник до клубники». Форма клубники, ее цвет, запах, вкус – все способствовало превращению именно этой ягоды в главную ягоду русского Эроса. А вот клюква оказалась в этом ряду ошибочно, «развесистая клюква» означает ложь и ничего другого. Но эта ошибка не случайна: любая ягода, ягодка в силу уже сказанного может хорошо читаться в эротическом и любовном контексте: и вишенка, и малинка, и все прочее, чем можно полакомиться – все потенциально может прекрасно использоваться в качестве эвфемизма для обозначения привлекательности некоторых женских частей тела.