словно бы уплывал все выше и выше, пока не растаял совсем. И Мишка обмяк, осел, и так ему стало хорошо, покойно и просто, будто в раннем детстве. Он вспомнил старую деревню, лето, тихие вечера и то, как долетали из дальнего села спокойно-размеренные церковные звоны, которые как бы гладили душу и говорили, что вокруг все хорошо.
Так было и теперь. Успокоившись, он не торопил уже больше рассвет. Да и сам рассвет не спешил, ночь будто забылась, и казалось, ничто не могло ее сдвинуть с места.
Раскинув руки, Мишка съехал вместе с лапником по корням вниз и глядел сквозь редкий вверху шалаш на темно-косматую вершину сосны. Вдоль могучего ствола ее были большие просветы, и в них как раз угадывалась сама верхушка. Он неотрывно глядел на нее, и его будто бы тянуло к этой вершине, поднимало над поляной, над суетой всей этой жизни. Руками, лежащими на корнях, и самой спиной он, казалось, чувствовал движение живительного сока, глубинной земной силы, уходящей в самую вершину, и будто бы и его самого наполняло этой силой.
Он не напугался и не вздрогнул, когда раздался шум крыльев и на вершину присел старый тетерев. Только чуть позднее сердце его забилось толчками, и он с опаской подумал, что по сосне тетереву передается это его тревожное сердцебиение. И все-таки радость была сильнее: «Началось!» — неотрывно думалось как о долгожданном и наконец пришедшем счастье. Тетерев сидел на своем излюбленном месте. Мишка «засек» его сразу, но от излишнего напряжения вскоре потерял из виду и ждал, когда он там шевельнется. Однако Старик, слившись с ночной хвоей, будто окаменел.
И казалось, не дышало все: и тетерев, и сосна, и Мишка. Только на весь лес стучало Мишкино сердце.
Но это только казалось. Лес по-прежнему был спокоен, он жил, как и всегда, в своем извечном достоинстве, до того невозмутимом, что будто бы само время обессилело, зависнув в его вершинах.
— Ку-кау! — вызывающе крикнул вверху тетерев и, сдвоенно хлопнув крыльями, сорвался. Мишка мгновенно приник к стенке шалаша, но хлопанье крыльев раздалось где-то далеко на другом краю поляны. И в это же время совсем рядом, почти за спиной, послышалось мощное как выдох: «Чу-ушш!»
Мишка снова сжался и не дышал, метался взглядом по поляне от одной сосенки к другой, ища знакомый черный силуэт... Но сумерки стали еще гуще и не понять было, почему.
Рассвет не наступал. И Мишка, устав ждать, с обидой глядел на верх леса, где давно должна была заняться заря. От темных сплошных вершин, как от черного берега, вдруг отплыла в ночное небо нежно-зеленая точка. Мишка не удивился и не пошевелился даже, а будто во сне спокойно следил за ее плавным движением. Плыла она медленно, как-то завораживающе-спокойно, а сама все увеличивалась, ярчела, оставляя за собой две нежные зеленые полосы, которые тоже росли, ширились и, сливаясь посередине, вырезали на ночном небе светло-зеленый клин. И клин этот беззвучно плыл прямо к поляне. Вот резко высветились вершины крайних сосен, нача́ло поляны залило будто в полдень, и свет, отгоняя тьму, побежал к шалашу... Стало светло, но как-то по-особому, будто под водой в солнечный день, и не было никакого страха. Полнеба и полземли было затоплено этим лунно-сказочным светом, и все было отчетливо видно вокруг, каждая сосенка, даже прошлогодняя трава в шалаше. Мишка ждал, готовый ко всему, уже мелькнуло в голове: «Преставление света, атомная война, комета?..» Но страха все не было, а только любопытство: «Что же дальше?..»
А дальше ничего. Нежно озеленив полмира, видение растаяло — прямо над сосной ушло вверх, и еще чернее, глуше сделалось в шалаше, в лесу, повсюду... Все будто бы не могло прийти в себя, онемело и не знало теперь, как быть.
Так длилось довольно долго.
Но вот что-то вроде слабого шороха пробежало в вершине старой сосны. Потом шорох этот повторился, но уже где-то в глубине леса. И сразу же отозвалось ему в другой стороне, прошумело сплошным долгим выдохом. И опять не то дальние колокола, не то журавли перекликнулись высоко над вершиной, вознесенной над шалашом... И Мишка будто проснулся от всего, что было, и явственно услышал, как над лесом шумит ветер. Этот идущий с юга ветер тек широко, плавной волной гнул высокие вершины сосен, убегая на север.
Мишка не заметил рассвета, но вершины уже хорошо различались. Странное шло утро: по низу было светло, а небо становилось еще глуше, чернее. И Мишка наконец понял, что вместе с рассветом надвигается непогода. Он пригляделся к циферблату — доходил только четвертый час. Снова окинул глазами поляну: выявилась на ней уже каждая сосенка, но токовика нигде не было.
Тучи держали в себе дождь до рассвета. Но как только посветлело над вершинами, ливень пошел хлестать по темно-зеленым шапкам сосен с такой безудержной силой, что белесо сделалось вокруг от сплошной воды. Мишка сжался в комок, прильнув к стволу своей сосны. Его пока не мочило под двойной крышей — сосновой и шалаша.
И неожиданно ахнул с двойным яростным надломом гром. Удар этот как бы развалился на отдельные куски, и пошло, пошло гулять по лесам... Удары разбегались во все стороны, будто бы натыкались на что, и взрывались с такой силой, что Мишка зажмуривал глаза и прятал голову в колени. От непрестанных зеленых молний даже в шалаше резало глаза. Наконец ахнуло прямо над головой — будто раскололось небо. «Это уже точно надо мной...» — подумал Мишка и сразу вспомнил, как мать однажды говорила, что в грозу под высокое дерево не встают: убьет. Он онемел, представив со стороны сосну, на корнях которой сидел, и, успел подумать: «Значит, и меня убьет, как отца...» Он хотел бежать и не мог пошевелиться, у него отнялись руки и ноги, будто в страшном сне... Но следующий удар грома вышиб его из шалаша будто ядро. Он кинулся через поляну, и у него чуть не разорвалось сердце, когда прямо из-под ног, ослепив белизной подкрыльев, с криком взлетел мокрый черный тетерев. Он полоснул его маховыми перьями по лицу и сквозь стену дождя кинулся наутек к лесу. А Мишка после секундной заминки — к бараку.
24
Вволю нашумев и нагулявшись на Шилекше, весна уходила дальше на север.
Как свежо стало на поляне после теплого ливня! Вытаяли кора и щепки возле