И мы с Лялей не сможем играть с моей мамой дурачков, которые очень скорбят и печалится о смерти близкого и любимого человека, лишь бы она прожила свое горе без лишних вопросов.
Гадкая ситуация.
— Если ты твердо отказываешься переезжать, то, конечно, никто силком тебя не выселит из этого дома, — постукиваю пальцами по подлокотнику кресла, — но своих детей я сюда больше не привезу.
— Да что происходит?! — мама внезапно повышает голос. — Какая собака тебя укусила?! Тело твоего отца еще не остыло в земле, а ты уже хочешь наш дом продать.
Я даже на минуту теряю дар речи от предположения мамы. Она решила, что я хочу продать дом и ее оставить без личного угла?
Интересно.
Неужели были предпосылки к тому, чтобы сейчас видеть во мне жадного и мелочного сына?
— Этот дом больше для меня не дом, мама, — я держу голос твердым и спокойным, хотя внутри я начинаю закипать. — Нет. Продавать дом в мои планы вообще не входит. Я просто больше не хочу тут находиться. Потому что… потому что это дом отца.
— Вот именно!
Мама вскакивает на ноги:
— Я никуда отсюда не поеду! И даже не думай! — понижает голос до разочарованных ноток, — я всегда говорила, что ты сложный, Гордей, но сейчас ты перегибаешь палку. Возьми себя в руки, в конце концов!
И ведь я слышу в ее голосе знакомое материнское разочарование, с которым она меня пыталась защищать меня в моменты родительского воспитания.
“Слав, ну вот такой он”
“Слав, он сложный мальчик. Ну, что ты от него хочешь?”
“Он сейчас опять замкнется в себе, Слав, и тебе это тоже будет не по душе”
— Меня, Ляли, наших детей в этом доме больше не будет, — вновь повторяю я, но уже без мягкости в голосе. — Ваши встречи тогда будут только на нашей территории.
— Я не понимаю! — взвизгивает мама.
Молчу. Поглаживаю пальцами спинку носа в попытке успокоить раздражение. У мамы умер любимый муж. Я должен быть понимающим сыном.
— Я так и думала, что между тобой и отцом были какие-то сложности в последнее время! — мама вышагивает передо мной. — Довел отца, да, — разворачивается ко мне. — Ты ему грубил! В тебе было столько агрессии!
Убираю руку от лица и поднимаю взгляд. Мама все же меня винит в смерти отца.
— Да он после разговоров с тобой нервничал, Гордей! — мама почти кричит. — И за что ты так с ним? Он был пожилым человеком, который жизнь положил на семью, на тебя! Где твоя благодарность?
— Мам, он не был хорошим отцом, — щурюсь на нее. — Согласен, как-то запоздало ко мне пришло это осознание, но факт остается фактом. Мудаком он был.
— Не смей!
— Я уважаю твои чувства к нему, поэтому соглашусь, что мне лучше не наговорить тебе сейчас лишнего, — к вискам приливает кровь и пульсирует тупой болью. — Но бегать вокруг тебя и твоих воспоминаний, какая у нас хорошая и крепкая семья была, я тоже не стану. Потому что это не так.
— Ты пьян, — шипит мама. — Ты ночью напился, и сейчас от тебя несет чуть ли не чистым спиртом. Твой отец…
— Хватит! — теперь и я повышаю голос. — О моем отце поговоришь с психологом, — хмыкаю, — хотя тут не психолог нужен, а психотерапевт, а, возможно, даже психиатр, мам. Всем нам! — рявкаю я. — И беседы с ним затянутся на месяцы и годы!
— Ты невыносим! Ты опять все переворачиваешь с ног на голову! Ты иначе не можешь, да? В семье горе, а ты устраиваешь попойки, мордобой, в кустах валяешься! — маму трясет от гнева. — Еще и меня ко всему прочему решил выселить из моего же дома! Где твоя совесть?! Сколько с тобой отец бился и все без толка!
Бессмысленно тратить слова, но и закидывать маму правдой сейчас — жестоко. Пусть злится. Пусть считает меня неблагодарным сыном и тираном-самодуром, который вырвался из-под контроля идеального папочки.
— Мы сегодня уезжаем, — я встаю и приглаживаю лацканы пиджака, — детям уже достаточно слез. Им надо возвращаться в обычную жизнь, к друзьям. Люди умирают. Что уж тут поделаешь?
Глава 55. Нет... он не мог...
Я увела моих родителей из дома в беседку.
Настороженные сидят и молчат. Папа — по правую сторону, а мама — по левую. Не знаю, что говорить.
И они тоже, учитывая тот момент, что я растрезвонила им об измене Гордея, которой не было.
— Ну, что? — папа все-таки не выдерживает. — Вы у адвокатов были, да? И, наверное, уже заявление подали? Вы же об такие быстрые, резкие и дерзкие.
— Не понимаю, как так, — мама вздыхает. — У вас же все хорошо было.
— Во-первых, ничего хорошего не было, — поглаживаю колени и смотрю на солнечные пятнышки на траве у кустов белых пионов.
— Не говори так, — цыкает мама, — у каждой семьи есть свои сложности, Лиля.
Перевожу на нее уставший взгляд:
— А можно меня не перебивать, мам? И если я говорю, что ничего хорошего в последнее время между мной и Гордеем не было, то это так и есть, — сжимаю кулаки на коленях. — И нет, мам, это не простой кризис семейной жизни. И нет, мы не разводимся. И не были мы у адвокатов. И не подали заявление.
Вновь смотрю перед собой, пока мама и папа пребывают в полнейшем недоумении.
Какая дурацкая ситуация, в которой ничего конкретного не скажешь и не объяснишь.
— И не изменял он мне, — тяжело вздыхаю. — Физической измены не было, но… это не отменяет того, что мы оказались в жопе.
— Я же говорил, — тихо и облегченно отзывается папа, — что ты поторопилась… — замолкает и озадаченно чешет щеку, — но тогда… тогда та женщина… кто?
Разворачивается ко мне и в ожидании ответа приподнимает бровь.
— Вера, — я скидываю тесные туфли и разминаю затекшие пальцы. — Типа его бывшая, а сейчас… — задумываюсь и печально тяну, — женщина с проблемным бывшим мужем, упрямым сыном-подростком и… И не нужен ей Гордей.
— Я все равно ничего не понимаю, — папа недовольно прищёлкивает языком о верхние зубы.
— Пап, — смотрю на него, — у нас и без любовницы все было плохо. Очень плохо. И он хотел со мной развода. И не из-за другой женщины, а потому что…
Замолкаю, вновь смотрю перед собой и продолжаю:
— Потому что я не видела в нем мужа. Мужчину. Любимого, — горько усмехаюсь. — Отца своих детей. Никого в нем не видела. Вот так.
Мама и папа молча переглядываются. Для них мои откровения слишком сложные и заумные и никак не отзываются в их сердцах, потому что они сами не проживали подобное осознание, что от семьи осталось только название.
— Тебе бы о таком поговорить со Славой, — глаза у мамы становятся тоскливые. — Он бы Гордея встряхнул.
Я сжимаю переносицу и закрываю глаза:
— Я это скажу, потому что не хочу больше ничего слушать о Славе.
Зажмуриваюсь и расслабляю лицо, прогоняя липкое напряжение:
— Не был он хорошим человеком, — сглатываю и поясняю, если вдруг мои родители не поняли, про кого я говорю, — Вячеслав не был хорошим человеком.
— Лиль… — папа растерянно моргает и всматривается в мой профиль, — что ты такое говоришь.
— Он хорошо играл свои роли, — серьезно и без тени сомнения смотрю на отца, — я бы сказала, он был идеальным актером, но на деле, папа, нам всем не повезло дружить, любить, верить сумасшедшему мерзавцу. В нашей семье с Гордеем его имя теперь под запретом.
— Лиля, что… объяснись, пожалуйста, — по лицу папы пробегает тень черной тревоги. — Что произошло за эти часы?
Имею ли я право раскрывать отцу и матери, что они дружили много лет с извращенцем, манипулятором, тираном и обманщиком? Я сделаю им больно, гадко и лишу светлых лет дружбы с “хорошим и достойным” человеком.
— Он следил за мной, пап, — слабо улыбаюсь я. — Вячеслав. Следил. Я нашла фотографии с моих восемнадцати лет, а после мы с Гордеем в его ноутбуке нашли не только фотографии, но и видео с моим участием. И да, речь идет в том числе об обнаженке.
Пап бледнеет. Мама молчит.
— А еще он меня поил китайским чайком с гормонами, — мне тяжело выдерживать темный взгляд отца, — очень хотел третьего внука. У меня сейчас проблемы по-женски начались.