— А ты, что ли, пошла с ним курить? — Вера усмехается. — Ты же там, наверное, померла бы от дыма и вся истрадалась бы.
— Пошла ты! — резко встаю.
Выбегаю из кофейни, останавливаюсь у окна, за которым Вера подносит стаканчик кофе к губам и вскидывает бровь.
Подожите-ка. Что-то не похоже на то, что я разлюбила Гордея. Вера поднимает бровь выше. Вот сучка. Была у него до меня. Сглатываю и возвращаюсь в кофейню.
— Пришла патлы выдирать? — Вера отставляет стаканчик.
— Я думаю, — выдыхаю, — что надо бы тебе помочь с бывшим мудаком, если ты, конечно, не врешь насчет того, что он ударил твоего сына.
Ей удалось встряхнуть меня, и она пробилась сквозь панику и отвращение к женской ревности.
Я сейчас злая и… живая.
Вера хмыкает, достает телефон и через несколько секунд показывает мне опухшее лицо взъерошенного подростка. Левая сторона синяя, глаз заплыл.
— Вот урод, — шепчу я. — И это я не про твоего сына.
Глава 50. Домашний самогон
Нет ничего хуже испытать не только бессилие перед смертью, но и перед прошлым, которое не изменить, как бы яростно ты этого ни желал.
Наверное, поэтому люди зачастую принимают решение жить в неведении и старательно игнорируют те моменты и вещи, которые могут выпотрошить все твою жизнь.
И тебе остается только сидеть и покачиваться в кресле.
Я могу сейчас лишь повлиять на будущее, а в прошлом так и останется отец-извращенец, моя наивная сыновья тупость, девичья доверчивость Ляли, которой я позволил отвернуться от меня.
А еще меня сжирает ярость, которая так и не найдет выхода. Отец мертв, и мне ему не переломать руки с ногами. Я могу только помочиться на его могилу, но ему уже все равно.
Умер и оставил после себя грязь и гниль.
— Знаешь, я вот многих мужиков, пойманных на изменах, перевидал…
Медленно разворачиваюсь в кресле в сторону Пастухова, который развалился на кожаном диванчике у стены.
Ни такта, ни стыда, ни воспитания.
— Так вот, — Юра вздыхает, — каких только не видал, но… — щерится в улыбке, — но… как выражается сейчас молодежь, вайб у вас тут другой. Атмосфера иная, — улыбается шире, — слишком много…
— Ты что-то знаешь? — перебиваю его и приподнимаю бровь.
Я чую под его словами, что он явно активно кидает в меня намеками.
— Ах ты… черт внимательный, — Пастухов щурится, — вроде, в астрал ушел, но нет… — замечает, что я нервно стучу пальцами по подлокотнику кресла, — не могу ничего тебе сказать, потому что пообещал молчать.
— Слушай, Юр, я тебя терпеть могу только на пьяную голову, — тихо и напряженно проговариваю я, — на трезвую ты дико бесишь.
— А я как знал…
Пастухов лезет во внутренний карман пиджака и вытаскивает серебряную фляжку. Встряхивает ее и с лукавой улыбкой говорит:
— Домашний самогон.
Я медленно и недоуменно моргаю.
Я ожидал все, что угодно, но не домашнего самогона.
— Только не говори, Юр, что ты сам его гонишь.
— Сам, — серьезно отвечает и взгляда не отводит. — недавно начал. Хобби искал и остановился на самогоне. Это целое искусство, Гордей.
Тяжело встает и неторопливо подплывает к столу, за которым я я могу только недоуменно молчать. Мужик, который держит самые крупные карьеры по всей стране, варит домашний самогон? Да он может при желании купить шотландскую вискарню с многовековой историей, и ему будут гнать виски лично для него. С его именем и рожей на этикетке.
— Я специально для этого дела отдельный сарайчик построил, — Пастухов откручивает крышечку и протягивает мне фляжку, — держи. По тебе сразу видно, что надо срочно опохмелиться.
Мне любопытно.
Поэтому я принимаю из руки Пастухова серебряную фляжку и делаю смелый глоток, который сжигает во рту нахуй все.
— Твою… мать…
Сквозь кашель делаю судорожный вдох, и носоглотку плавят ядовитые пары.
— Охуеть…
Слезы из глаз, и я занюхиваю домашний самогончик рукавом пиджака.
— А ну, дай сюда.
Пастухов отнимает фляжку и прикладывается к горлышку, а после смотрит на меня и начинает идти красными пятнами.
Очень старается не закашлять, но из уголков глаз текут слезы.
— Выдыхай, Пастух, — хрипло бубню в локтевой сгиб.
— Это пиздец, — сипит он, и у него краснеют уже и уши, — я же говорю…искусство... пробирает до печенок…
А после кашляет, тяжело дышит и опирается о стол, выдыхая через рот:
— Ты жене только не говори, — сглатывает, — она мне сказала… сказала о фотографиях… — смотрит на меня. — Ты только не барагозь. Я сам полез к ней, Гордей. И зря… Некоторые вещи о мертвых лучше не знать… А ей надо было хоть кому-то выговориться… А сейчас ты же в курсе, да?
Должен ли я сейчас испытывать гнев за то, что Ляля слила Пастухову информацию о том, что папаша мой — извращенец. Это ведь не для посторонних людей.
— Гнида он, — отвечаю я. — Больше мне нечего сказать.
Гнева я не чувствую к Ляле. Лишь сожаление, что она прожила первый удар одна, а я в это спал пьяный и пускал слюни.
— Да уж, — Юра задумчиво закручивает крышку фляжки, — светлая печаль по потере нынче привилегия. И любовнице твоей сисястой можно посочувствовать… Похороны, папа-гнида смешали все карты…
Косится на меня, ожидая реакции, а я в ответ тяжело вздыхаю и приподнимаю брови.
— Не любовница, что ли?
Молчу, а Пастухов прячет фляжку в карман.
— Ты издеваешься? — зло интересуется он.
— Что?
— Ты еще спрашиваешь?
— Да, я спрашиваю.
— У меня слов нет, — разочарованно бьет ладонями по бедрам, — я тебя ночью и так, и эдак… Выводил на откровенные разговоры, вопросики каверзные задавал, всячески подталкивал к тому, чтобы ты проболтался, а ты… пьяный вдрызг и ни в чем не признавался! За нос меня водил! И ведь сейчас тоже ничего конкретного не говоришь.
— Вот тебе конкретика, — прямо смотрю на него, — самогон твой пить невозможно.
— Да в жопу тебя, — Пастухов отмахивается и шагает прочь к двери, — разведется с тобой твоя Лиля и не пожалею, — оглядывается и сканирует меня на реакцию. —
Развод.
Точно. Я же все вел к тому, чтобы развестись, ведь я был в браке для жены никем. Стал ли я сейчас хоть немного важен для нее?
Или уже поздно? Я так и останусь ничтожеством, подростком и слабаком?
— Да е-мае, — Юра кривится и возвращается к столу, выуживая из кармана пиджака фляжку с самогоном, — давай еще глотнем моей отравы.
Глава 51. Я тут посидел и подумал
Захожу в приемную и замираю, потому что из-за двери кабинета Германа доносятся какие-то нечеловеческие звуки. Что-то между дьявольским покряхтыванием и отчаянным клекотом, когда организм пытается исторгнуть из себя отраву.
— Я не знаю, что там происходит, — жалобно оправдывается Дарья, секретарша Германа. Сидит бледная, напряженно сложив руки на столе перед клавиатурой. — И узнавать не хочу.
— Ух, епта, Гордей, — раздается сдавленный и хриплый голос Пастухова, — мой самогон точно не для всех. Только для крепких духом и телом.
— Солярку и то легче пить, — сипло отвечает Гордей.
Я удивленно приподнимаю брови, глядя на Дарью, и та пожимает плечами с шепотом:
— Похоже, они там пьют, — шмыгает и обескураженно добавляет, — самогон.
— Откуда ты знаешь, стесняюсь спросить, каково это — пить солярку? — со смешком любопытствует Юра. — Молодость была дикой?
Отошла выпить кофе, блин.
Оставила Пастухова и Гордея без присмотра.
— Да что угодно легче пить, чем твою бормотуху, — тяжело вздыхает Гордей. — Я не чувствую рта.
— Я тоже.
Ворваться с возмущенными криками и погнать Пастухова с его самогоном к чертям собачьим?
В который раз удивляюсь тому, насколько бессовестным может быть человек. Взять и притащить с собой самогон.
Шагаю к двери.
Все-таки поскандалю. У нас тут кризис отношений, осознание ошибок и прошлого, в котором мы налажали так, что теперь нам разгребать и разгребать весь этот бардак, а Юра принес самогон и спаивает моего мужа.