Рамиро прочел его раз, потом, подумав, еще раз. И еще.
Лорд Эверетт повторял предложение, сделанное во Флоренции, с дивной настойчивостью. Он писал, что его дочь приняла весьма близко к сердцу поспешный отъезд принца и с тех пор грустит. Он намекал, что хорошо бы все-таки рассмотреть ситуацию более детально. Кроме прощения долга, он дает за дочерью большое приданое - возможно, это также послужит аргументом. И еще - то, что драгоценная Чарити не будет против, а, наоборот, окажется только рада навсегда поселиться на Фасинадо. Намек скользил так тонко, что замученный Рамиро еле его уловил.
Он бросил письмо на столик и привычно подошел к окну.
Неужели он настолько понравился девушке? Неужели она запомнила его - а ведь они виделись всего два раза… Все эти черные дни Рамиро ни разу не вспомнил о Чарити, но теперь воспоминания вернулись, еще яснее и резче, чем раньше. В последнее время с ним часто это случалось: вдруг вспоминались слова, детали, лица, и мир в памяти оживал, делаясь реальнее настоящего.
- Я схожу с ума, - пробормотал Рамиро.
«Нет, ты не сходишь с ума, - сказал он себе. - Ты потерял отца несколько дней назад и так и не смог заплакать, твоя сестра тоже не прочь занять трон, а твои торговые корабли так и не строятся. Ты молодой человек, на которого свалилось все это. Ты должен быть благоразумен».
Принц Рамиро был очень благоразумен - и он не собирался жениться на Чарити Эверетт. Для ее же блага.
Леокадия пришла вечером.
Она тихо проскользнула в кабинет (Рамиро читал срочные прошения, поданные торговой гильдией, и даже не поднял головы) и остановилась. Принц краем глаза заметил ее неясный силуэт. По-хорошему, он должен был бы встать, ибо в комнату вошла дама, однако с Леокадией они давно договорились: многие вещи подобного толка их не касаются.
- Заходи, сестра. Ты так и будешь там стоять?
Она сделала несколько шагов, и Рамиро наконец посмотрел на нее. В черном она казалась строже и моложе, только солнечный шелк кожи, резко контрастировавший с темным одеянием, напоминал о том, что Леокадия не привыкла носить траур. Никогда не хотела бы. А теперь придется - еще две недели, согласно традициям. Потом падчерица убитого короля снова сможет вернуться к ярким нарядам; вдова же проносит черное полгода или год - насколько хватит показной скорби. Насколько хватит искренней, никто не спрашивал. Нельзя было спокойно смотреть в пустые глаза Дориты.
Леокадия замысловатым образом сцепила пальцы и выглядела несколько смущенной, что было для нее нетипично.
- Иногда я тебя пугаюсь, Рамиро, - заговорила она, - когда ты вот такой. Ты сердишься на меня?
Он встал и жестом указал ей на кресло - то самое, в котором сидел недавно, обдумывая письмо от лорда Эверетта. Послание так и валялось на столике. Леокадия не обратила на листки никакого внимания, она села, сложила руки на коленях.
- За что мне на тебя сердиться? Почему мне все задают этот вопрос? Почему постоянно передо мной извиняются?
- За то, что я выступила против тебя. Что потребовала рассматривать и меня, как достойную.
- Леокадия, это право, данное тебе при рождении. Я всегда знал, что так будет. - Или мог бы догадаться. Хотя бы из того разговора на берегу, когда она сказала, что хотела бы стать мужчиной.
Рамиро прислонился к стене у окна и скрестил на груди руки; низкое вечернее солнце било в глаза, высвечивало на противоположной стене картину, на которой веселые пастухи вели на прогулку забавных шарообразных овец. Принц и принцесса долго молчали.
- Ты такой красивый, когда вот так стоишь, - сказала Леокадия.
Рамиро повернулся к ней.
- Что?
- Ты красивый, - она встала и подошла к нему так близко, что он ощутил ее дыхание у себя на лице - Леокадия была на полголовы ниже его самого. Она протянула ладонь и коснулась его щеки. - Ты невероятно прекрасен, принц.
Рамиро перехватил ее ладонь.
- Леокадия, зачем ты пришла? Неужели лишь затем, чтобы сказать мне это?
- Я не хочу воевать с тобой. - Она не отняла у него руку. - И никогда не стану. Как решит совет, так и будет. Но до тех пор я намерена бороться. И ты не сможешь мне помешать.
Он покачал головой.
- Я и не собираюсь…
- Да проймет ли тебя хоть что-нибудь?! - не выдержала Леокадия. - Как ты можешь выглядеть… таким спокойным?! Господи, Рамиро!
- Сестра, ты зачем пришла? Обвинять меня в черствости? Я уже знаю наизусть все твои обвинения.
- Быть бы тебе проклятым, если бы я не любила тебя, брат мой! - выкрикнула она ему в лицо, вырвала у него свою руку и отошла. Повернулась спиной, обхватила себя руками за плечи. - Ты словно… выше всех нас. Ты…
- Леокадия, я ничего такого не имею в виду. Я не… жажду разбирать детские обиды - кто на кого должен посмотреть, кто кому должен теплых слов и сочувствия. Мы все сейчас в трауре, всем тяжело. Ты хотела об этом поговорить?
Она покачала головой; мотнулся на шее трогательный завиток, выбившийся из гладкой траурной прически.
- Я хотела сказать, что есть выход… один выход. Чтобы нам не волновать совет и помочь ему принять нужное решение. Это… должно всех устроить.
- Слушаю тебя.
Леокадия обернулась. Теперь, когда солнце светило прямо на нее, она казалась восемнадцатилетней девушкой - очень молодой и очень хорошенькой.
- Ты мог бы просить моей руки.
Глава 18
Рамиро молчал.
Она права, это выход. Просить ее руки, сочетаться браком со своей сводной сестрой - это допустимо, церковь разрешит, тем более что и отцы, и матери у них разные. Леокадия смела, умна, она всю жизнь провела на Фасинадо и не хочет покидать остров. Она горяча, как кипяток, и вольнолюбива, как ветер, и она никогда не позволит Рамиро скучать. Она сделает все, чтобы их жизнь была яркой, запоминающейся, полной. Он верил, что она может.
Господи, Леокадия…
Я кружил тебя на руках, когда мне едва исполнилось шестнадцать. Тогда я уже был высоким, и отец заставлял меня тренироваться с саблей, и я был сильным. Мы находились с тобой там, на старой вилле, которая до сих пор не преображена согласно моей мечте - и я подхватил тебя и кружил, и мы оба хохотали, а затем ты вырвалась, прижалась к стене и смотрела на меня бархатными глазами, тяжело дыша, - я помню, как поднималось и опускалось изумрудное ожерелье на твоей груди. С тех пор я опасался до тебя дотрагиваться, потому что ты жгла как огонь; затем я преодолел это и смог выносить твои сестринские ласки, терпел, когда ты приглаживала мне волосы, когда закалывала булавками мои галстуки, когда смахивала пылинки с сюртука. Мы столько прожили вместе. Ты созналась мне недавно, что влюблена.