Читать интересную книгу Идиотизм наизнанку - Давид Фонкинос

Мы почти не разговаривали, — когда обнимаешь друг друга, слова не нужны. Да, мы обнимались. И ласкали друг друга тоже. Иногда, кстати, лизали друг друга, редко и горячо, просто так, двигая языками ради взаимоподдержки. У нее был горячий и шершавый язык. Иногда недоставало прежней физической близости. Заняться любовью прямо на полу. Я был жалок, она была по настоящему жалкой.

Конрад теперь только заглядывал. Он дезертировал, бросив нашу любовь, как дезертируют с кровавого поля боя, с той только разницей, что здесь он покинул уже затухающее сражение, никому не нужное, без войска. Наши жизни были отданы никчемной борьбе. Любовь, которую мы проявляли, теперь покоилась на прозрачном до абсурда основании. Мы были растеряны, мало пригодны для борьбы. Достаточно было произнести слова протеста, чтобы понять, что мы никогда не сможем противостоять случившемуся. Существовал этот пресловутый инстинкт выживания — сделать все возможное, чтобы сохранить смысл жизни, но мы осознавали слишком большую важность этого инстинкта, чтобы отдать предпочтение идее выживания. Мы с Терезой снова превратились в единое целое. Общая любовь к Конраду сблизила нас.

(В расслабленной влажности предшествующей ночи на презренных простынях):

— Поговорим немножко о Конраде, ты его любишь?

— Да…

— А его ноги, ты любишь его ноги…

— Да…

— А его попочка, ты любишь его попочку…

— Ах…

— Ах… я страдаю, — говорила она, — ты думаешь, он вернется к нам?

— …Уже не знаю…

— Дорогой, не говори так…

Тереза назвала меня «дорогой», я засмеялся, и мы коснулись друг друга губами. В странности этого внезапного поцелуя проявилась двусмысленность нашего положения: она мне шептала, как ей не хватает Конрада, как эти страдания ослабили ее душу и тело, я испытывал то же самое. И снова переход к звериному состоянию. Мы целовались, словно из нашей слюны выдувались мыльные пузыри, в которые прежде играл Конрад. Я обожал разговаривать сам с собой во время этих объятий, как то оправдать собственную импульсивность, в то время как нечего, абсолютно нечего было сказать, поцелуй не заслуживал толкования. Этот поцелуй вернул нас к источнику раньше, чем любые слова и прегрешения. К тому самому времени, когда мы занимались любовью, хрюкая, как поросята.

Повторное открытие собственного тела, будем откровенны, было большим разочарованием. После того как мы отведали Конрада и наслаждались им долгое время, возвращение к тугой, как барабан, коже брошенной любовницы вызвало у меня раздражение на генном уровне. Оставим это. Во время обоюдно симулированного оргазма в разгар нашего случайного сношения мы действительно радостно издавали легкие стоны, выговаривая: «Конрад».

Таким образом, несмотря на ностальгическое, но отнюдь не чувственное удовольствие от нашей встречи, и Тереза, и я должны были признать, что еще находимся под слишком сильным влиянием нашего суперлапочки и не в состоянии получить удовлетворение от того, что являло собой иллюзию нашего прошлого, именно так.

Дико возбужденные, мы чуть было не изнасиловали Конрада своим присутствием, когда он вернулся. Это рассмешило его, но мы отпрянули, почувствовав странный запах, мы уставились на него, испытывая ненависть неизбежного разочарования. Мы держались за руки, чтобы выразить друг другу всю значительность нашего открытия. От Конрада пахло сексом. Конрад совершил половой акт. Милый Конрад уже не был девственным крошкой. Тереза заплакала. Конрад хотел утешить ее, но был отринут при появлении ее слез. Запах, Господи, запах и улыбка, гордая улыбка лишенного невинности! Мы восприняли его лишение невинности как оскорбление. То, что он бросил нас, еще куда ни шло, но то, что вступил в контакт с чужим телом, окончательно нас доконало. Я решил взять быка за рога На сей раз мы поставим точку.

VI

На долю секунды я позволил себе признать самую великую из истин: нет ничего значительнее, чем женщина. Красота Иризабеллы ослепила лампы в гостиной, почти вернула к жизни дичь, которую мы вяло поедали. Магия этой женщины обжигала, вся она была олицетворенная промежность. Ее изгибы обещали обтечь ваше тело, если не сегодня, то завтра. Тот тип женщины, которая превращает мужчину в законченного поэта; вы умираете от желания продекламировать ей стихи, но ее красота лишает вас даже намека на вдохновение. Я стал почти буддистом, едва увидел ее редкую чистоту. Она была выше меня, она нагнулась, чтобы запечатлеть на моем лбу поцелуй, как другие стараются запечатлеть свою подпись, открывая счет в швейцарском банке, за этим поцелуем стояли годы, полные сладострастия, плоды редкой женственности, которую следовало запереть, а ключ выбросить. Ее «добрыйвечер» было посвящено именно мне, мне предназначено. Можно было предположить, что она подозревала, что это будет ее последний «добрыйвечер».

Но ее «добрыйвечер», во всей своей нежности, своей округлости, добрый вечер, скроенный по нашим меркам, долгие годы ожидания этого «доброговечера» выбивали почву у меня из под ног. Я пытался сопротивляться, она пришла сюда, чтобы умереть, а теперь она убивала меня своим «добрымвечером». Я повторял про себя это клише: «Убийцы ничего не чувствуют»; я должен был постараться придать себе невротический, отрешенный или почти интеллектуальный вид. Главное, не встретиться взглядом с Конрадом, сахар вреден, можно заработать диабет.

Наконец я ответил ей:

— Хм…

Тереза тоже обладала своим правом на «добрыйвечер». Она ответила:

— Хм…

Иризабелла вытаращила глаза, скорее всего потрясенная нашим красноречием. Да, мы умели по настоящему принять друзей Конрада. Друзья Конрада были нашими друзьями, именно это я и хотел ей сказать, но из моих уст не вылетело ни звука. За нашим «хм» последовала благоговейная тишина, благоприятная для потребления алкоголя. Тишина ведет к выпивке. Конрад внимательно смотрел на нас, я почувствовал, что он возгордился, заметив наши эмоции, его мысли довольно потирали руки. И он ратовал за общность, наш Конрад, главным для него был союз его близких. Пусть не боится, лапочка, мы полюбили его Иризабеллу так же, как любил ее он. До разрыва голосовых связок. Мы уже были без ума от нее.

Еще одно «хм» вылетело у меня изо рта, но на этот раз не выражая ничего конкретного. Я попытался издать заурядный смешок, так, экскурс в искусство общения. Тереза имела совершенно дурацкий вид, она была очаровательна в своих усилиях изобразить светскую даму. Она покачивала попой, расточала улыбки, заметно краснея. Да, ведь мы принимали гостей. Я нежно погладил ее по заду, словно хотел выразить всю свою благодарность за ее искусство создать приятную обстановку. Мы даже не поскупились на музыку, но уши мои гудели, мешая насладиться томными вариациями. Мне так хотелось сесть за стол. Дичь поджидала нас после своей недавней кончины.

— Ваши друзья, дорогой Конрад, совершенно очаровательны, вы меня не обманули; разумеется, я в этом не сомневалась, зная, что вы испытываете отвращение к отстранению от подлинных истин.

— Разумеется, любимая. Как вы умеете подмечать самые приятнейшие соответствия.

— Изысканные, если позволите.

— Даже блестящие, всегда нужно избегать этих ложных сравнений, которые так высоко ценятся.

— Хм, — вмешался в диалог я.

Они перешли к столу, я понял сигнал. Они продолжали приторный для нашего слуха диалог, два франкоязычных голубка за нашим столом. Мы с Терезой не смели вмешаться, боясь внести вульгарную ноту. Иризабелла проявляла неподдельный интерес, делая все возможное, чтобы узнать наши вкусы. Наши, исключая Конрада, понимаете ли. А теперь ваша очередь. Ее красота обрекала нас на пассивное созерцание.

— У вас прелестные друзья, но малоразговорчивые.

— Да, дорогая и любимая, им нужно привыкнуть. Глядя на их лица, можно сказать, что вы почти завоевали их, как и обещали непосредственно мне.

— Аа…

(Блаблабла. Конрад умел говорить красиво, нам оставалось только гордиться им. Мы воспитали его в любви, и только любовь приносит такие плоды. Теперь, когда в нем развилось это архиредчайшее красноречие, я вспоминаю, как он лепетал вначале, как мило подыскивал слова. В глубине души я был убежден, что главную роль в этой истории сыграли поляки. Нам всем следовало бы поддерживать контакт с двумя поляками, желательно лжежурналистами, если хотим развить свои способности. И я настаиваю на этом «лже», ведь только маскарад меняет все местами.)

— Знаете, это ведь вы способствовали ошеломляющему рождению его таланта. Он рассказал мне, как вы его любили, как лелеяли…

Я не мог не поймать себя на мысли, что теперь она лелеет нашего лапочку. Я смотрел на ее шевелящиеся губы и представлял, как она прикладывается ими к Конраду, к пухлым, сочным конрадовским губам. Она говорила, и было видно, как трепещет ее горло, как ее язык удобно расположился во рту, этот язык, лизавший Конрада. Тереза, сидевшая рядом со мной, продолжала раскачиваться на стуле, возбужденная, как в наши первые вечера. Наши взгляды в унисон опускались в вырез декольте Иризабеллы, у нее была самая красивая на свете грудь, грудь, которую сосал Конрад. Мы воображали себе наслаждение, которое доставляет эта грудь, мечтали об автаркии[23], чтобы ни с кем не делить это концентрированное до предела наслаждение. Мы больше не слушали Иризабеллу, целиком погружаясь в состояние восхищения, переданное нам по доверенности. Как бы то ни было, слова начинали раздражать нас. Говорить — занятие утомительное. Языками нам хотелось только лизать.