Читать интересную книгу Идиотизм наизнанку - Давид Фонкинос

— Ты понимаешь, он ненавидит меня. Ну, куда, куда он идет?

Я возразил, что ее слегка заносит. Совсем он не идиот. Наверное, что то срочное, наверное, какой то сюрприз для нее.

— Думаешь?

Я ответил «да», имея в виду «нет». Он ее больше не выносит. Нормальная реакция. Она хотела разлучить нас и теперь дорого за это заплатит. Конрад унизил ее, ушел, прервав ее на полуслове, м да. Именно так, мсье. Конраду, по его просьбе, кто то звонил по телефону в разгар его дня с Терезой. Какая лапочка! Он приводил в порядок свои дела, чтобы полностью освободить наш с ним уикенд. Потому что этот уик енд был мой. Я любил Конрада. Что касается нее, после всего, что она со мной сделала, у меня не было к ней ни малейшей жалости. К тому же я видел, куда она клонит, она хотела разжалобить меня в надежде, что я верну ей утраченное время.

— Ты не уступил бы его мне на часок на этот уикенд, чтобы чуть чуть компенсировать…

— Ха ха!

— На полчасика…

— Ха ха!

— На четверть часика…

И так далее. Она дошла до того, что вымаливала уже долю секунды, мечтала увидеть хотя бы тень Конрада, готова была довольствоваться малостью, но оговоренной заранее. Как собака, лижущая пятки. Я чувствовал, что она, как фанатка, способна на все, преданно глядя в глаза и стараясь угадать, чем меня можно подкупить. Я поднял ее, испытывая противоречивые чувства — радость оттого, что женщина валяется у меня в ногах, презрение оттого, что та, которую я так возвышал, пала так низко. Ее тело для меня уже ничего не значило; единственное, что меня возбуждало, — это тот миг в полночь, когда начинался отсчет моего времени с Конрадом. В общем, мы с Терезой не могли больше найти общий язык. Я ее оттолкнул; она толкнула меня. Язык жестов в сопровождении выкриков. Иногда в полном отупении мы разрешали себе выдавить подобие улыбки или дать выход смеху.

Когда она ушла в изнеможении, я больше не испытывал ощущения огромного счастья. Радость, которую я почувствовал, когда он от нее отказался, заслонила тревогу, которая, внезапно возникнув, волновала и терзала одновременно. Где он? Что он делает? Мы бездарно тузили друг друга, забыв о главном. Вопрос состоял не в том, какой он выбрал день, чтобы уйти из дому, (хотя и это имело значение и доказывало, что, бесспорно, из нас двоих он предпочитает меня), а в том, чтобы узнать, что он делает один. Уже много месяцев он не работал и никуда не выходил из дому без нашего сопровождения. Наверняка один раз он встречался с дядей, прекрасно, но это не объясняет его сегодняшний поступок. Мало того! Он ушел, даже не объяснив ничего Терезе. Да, вот у кого вообще нет авторитета! Похоже, наша лапочка хочет эмансипироваться. Ну а самое страшное, что у него появились от нас секреты.

IV

Тереза грохнулась в обморок, маразматичка. Пришлось вызывать «неотложку». Нужно заметить, что потрясение было на редкость сильным, учитывая, что сам я, обычно довольно стойкий, тоже чуть не рухнул. Мне нужно было вести себя с достоинством, я был хозяином дома, разум имеет право на дом, а достоинство в наши дни — единственный оплот против всех бед, и исходя из простого процесса… аааа

Грубые слова в отличие от слов любви вызывают порывы ветра; им всегда требуется мрачное и жуткое время, чтобы нанести удар посильнее. Однажды вечером, в худший из вечеров, убийственный вечер, черный вечер, Конрад вдруг заговорил, используя следующие выражения:

— В тот день, когда я пошел к своему дяде поужинать и расспросить его относительно моего литературного проекта, одну из его приятельниц — владелицу издательства заинтриговали первые страницы моей рукописи. Тогда я предложил ей прочитать ее, и она позвонила на следующий день, такой прекрасный и так быстро наступивший день, предложив мне заключить контракт. Но, зная, какой огромный интерес вы проявляете к моему творчеству, я не хотел напрасно обнадеживать вас. пока не подпишу этот контракт. Честно говоря, это не главное, о чем я хотел бы поведать вам, произошло, как бы это сказать, не знаю, как возникает неосязаемое, не знаю, как проявляется возвышенное влечение, наверняка вооружившись насмешливой неловкостью, иначе говоря, невысказанным смущением, все это так прозрачно, я чувствую это по дрожи в заблудившихся ногах, по странному биению готового на все сердца… Иризабелла, вот как ее зовут!

Пока санитары реанимировали Терезу, раздавая ей Пощечины, я впал в детство (к сожалению, я был настолько пришиблен, что не смог воспользоваться ситуацией). Когда перестаешь во что то верить — впадаешь в детство. Жестокие фразы смягчаются нарисованными облачками, возвращаются Деды Морозы, мел больше не скрипит. Разумеется, это невозможно. Это все просто розыгрыш. Ждешь момента, что все несуществующие друзья вдруг выйдут из сумерек с криками «Сюрприз!». И мы начнем глупо смеяться, у у у. честно говоря, не очень то мы и верили в существование этой женщины, появившейся ниоткуда, создание, придавшее остроту нашей жизни, ну, Конрад, успокой меня, Конрад, он ведь забавный, Конрад, правда?

Я бросился на раздатчиков пощечин, я просил, чтобы мне тоже досталась хотя бы одна. Я тоже просил о реанимации. Нескольких оплеух оказалось достаточно. Они удалились, оставив нас красными и оглушенными. Мы остались с Иризабеллой, еще парившей в воздухе. Иногда мы склоняли головы, просто так, когда сие великое имя давило на нас. Вот стоит Конрад — такой высокий и прекрасный, его аура излучает сияние, Конрад с легким нимбом над головой созерцает нас своими круглыми глазами. Его глаза — как легкое касание Земли с Луной, его глаза — дневное затмение. Тогда, конечно, мы заплакали. И мы ползли к его ногам, его маленьким ножкам, еще излучавшим надежду, к еще не завоеванным крупицам Конрада, к защитным бастионам. Ей, Иризабелле, неведома магия Конрадовых ног, нежность его ступней, придающих его шагам элегантность и величие, от которых мы сходили с ума. Мы держались изо всех сил, каждый за свою ногу, каждый в надежде умереть вместе с Конрадом. Он смотрел на нас, я чувствовал, что он испытывает ужасную неловкость, он уже не знал, можно ли смеяться. Конрад разглядывал нас с безразличным непониманием. Мы пытались разъяснить ему:

— Мы не хотим, чтобы ты от нас уходил! Мы не хотим, чтобы ты нас бросал!

Конрад успокаивал нас, как умел только он один. Его теплый голос, его голос, взволнованный нашими признаниями в любви, окутывал нас своей благожелательностью. Он объяснял нам, как будто мы были полными идиотами, что встретил женщину, проникся чувствами к женщине, но это ни в коей мере не влияет на нашу взаимную привязанность. Как, например, если съедаешь две порции сосисок, то вовсе не значит, что ты должен отказаться от десерта. В жизни всегда есть место разнообразным чувствам, Ницше достаточно глубоко рассмотрел этот вопрос, поэтому нет смысла возвращаться к нему сегодня вечером. Жизнь — огромное замкнутое пространство, в котором сохраняются все испытанные нами любовные увлечения в силу наших возможностей, вы понимаете, что я имею в виду, вы должны благожелательно встретить Иризабеллу, полюбить ее, как я ее люблю, чтобы сплотиться навеки.

Я прекрасно понял, к чему он клонит; она хотела вторгнуться на нашу территорию. Мы с Терезой заговорщически переглянулись. Кажется, я вновь пережил то самое мгновение, когда впервые увидел ее, прекрасную, как взбитое яйцо, до того как оно подвергается взбиванию, этот благостный миг, когда достаточно короткого взгляда, чтобы понять друг друга; все было ясно, улыбнувшись Конраду, мы затеяли сопротивление. И, как при любом достойном сопротивлении, следовало уничтожить предателей и захватчиков чужой собственности. Да здравствует Конрад!

V

Мы оставались благородными, как старое вино. Не слишком хитроумными — переходя от мучительной неуверенности к призрачной надежде. Переходя от упадничества к тоталитаризму. Как будто сами мы ничего не значили. Незапятнанность прожитых дней иногда возвращалась, не вызывая желания посмеяться над собой, и, если существуют у нас злейшие враги, они сейчас проявили бы к нам сочувствие, заплакав почти натуральными слезами. Я размышлял, пытаясь понять, можно ли создать смятение, организовать такое течение дней, когда жизнь рассыпается на части, при этом не ужасая. Тереза не выдерживала, в мрачной пустоте дня, обычно около полудня, ей случалось бесшумно пасть, отдавшись на волю своей утратившей могущество женственности. Она приползала ко мне, опустившаяся и грязная, я поднимал ее одним взглядом, давая импульс к выживанию, укладывал ее на подушки, помогающие забыться.

Мы почти не разговаривали, — когда обнимаешь друг друга, слова не нужны. Да, мы обнимались. И ласкали друг друга тоже. Иногда, кстати, лизали друг друга, редко и горячо, просто так, двигая языками ради взаимоподдержки. У нее был горячий и шершавый язык. Иногда недоставало прежней физической близости. Заняться любовью прямо на полу. Я был жалок, она была по настоящему жалкой.