Читать интересную книгу Современники - Борис Николаевич Полевой

на краю мачтовой балки, вдруг срывается и летит вниз; все эти неоднократно проверенные способы самоусыпления на этот раз не помогали. Сна не было. Разговор с мастером снова и снова приходил на ум.

Вдруг Пётр услышал, как в углу скрипнула деревянная кровать и кто-то на ощупь, осторожно обходя спящих, пробирается к нему.

— Маешься? — услышал он рядом с собой шёпот Захарыча. — И мне что-то не спится... Вертелся, вертелся, аж бока болят... Очень ты меня, Петька, сегодня обидел!.. Я што! Меня можешь какими хошь словами критиковать — выслушаю. Ты дело наше обидел. Профессия — она вещь святая! В неё, брат, верить надо.

Синицын молчал. Его поражало, как это мастер, из которого обычно слова не выбьешь, вдруг так разговорился.

— Вот ты толкуешь — машины. Верно, знаменитые машины, сам любуюсь. А разве в машине только дело? Главное в том, кто в ней сидит. Посади в неё дурака, он машину угробит и дела не сделает. А человек с умом — он и с простыми кусачками себя проявит. Вот ты в нашем деле усомнился, на стройку потянуло. Стройка — она, конечно... А вот не поставим мы во-время на Волге мачты и упоры, не перекинем линию — всей стройке тормоз: машины встанут, питаться им нечем.

Мастер склонился к парню и горячо зашептал ему на ухо. Он был на совещании: предстоит работа огромной важности, невиданная, небывалая. Нужно подвесить между двумя береговыми упорами провода длиной в полтора километра. Да где подвесить! Метрах в ста над рекой. И когда? Теперь вот, срочно, до паводка, а то как раз левобережье без тока и оставишь.

— Слыхал? Вот и разумей, что такое верхолаз-монтажник! И помни, парень: не важно, на какой ты машине сидишь; важно, что ты умеешь, да ум, да сердце, да к делу любовь. А если всё это есть, будь ты хоть перевозчиком на пароме, придёт твой час — проявишься, и народ тебе своё спасибо скажет...

Ночной этот разговор, тихие жаркие слова мастера припомнил Пётр Синицын некоторое время спустя, когда над рекой на обоих берегах уже возвышались огромные ажурные мачты, уходящие в синеву неба, а на них, слегка провисая над стремниной, протягивались толстые, впрочем едва различимые снизу, провода. Небывалая в истории техники задача была уже решена, решена умно, смело, во-время. Но вот за день до того, как по проводам этим должен был пойти ток, контролёры выяснили, что над серединой реки на одной из фаз произошёл обрыв жилы провода.

Страшное это было открытие. Опускать провод вниз нельзя: на реке уже началось судоходство. Задержать сдачу линии невозможно: механизмы стройки, все эти многочисленные земснаряды, экскаваторы, уже заняли исходные позиции, ждут тока. Оставалось одно: найти человека, и не просто человека, а отличного мастера, который взялся бы по проводам, висящим более чем в ста метрах над уровнем реки, добраться до места обрыва и там, качаясь над бездной, наложить бандаж. Такой работы никому ещё из монтажников Сетьстроя производить не доводилось, да и вряд ли вообще доводилось делать что-нибудь подобное хотя бы одному верхолазу в мире.

Как когда-то на фронте на опасное, героическое дело вызывали обычно охотника, так и здесь инженер, собрав лучших монтажников, спросил, не возьмётся ли кто-нибудь из них добровольно совершить этот трудный и опасный подвиг.

Наступило молчание. Монтажники, загораживаясь ладонями от солнца, смотрели на провисший, покачивающийся над водой провод, стараясь разглядеть на нём роковой обрыв. Призматический бинокль переходил из рук в руки. Через его сильные линзы можно было даже рассмотреть завитки оборвавшейся жилы. И люди стояли в тягостном молчании, прикидывая в уме свои силы и расстояние, которое нужно карабкаться по проводу, высоко над бездной. Каждый мысленно совершал этот опасный путь, и каждый чувствовал, как от одних только мыслей об этом начинает учащённо биться сердце и дыхание становится прерывистым.

Пётр Синицын тоже был тут. Когда инженер вызвал охотника, он вдруг вспомнил, как Захарыч говорил ему ночью, что в каждой профессии настаёт час, когда человек может проявить свои способности; и ещё подумал он, что стройка коммунизма, на которую его так тянуло, может остаться без тока. Эти мысли разом мелькнули у него в голове, и прежде чем даже созрело окончательно взвешенное решение, он приблизился к инженеру и торопливо сказал:

— Я полезу. — Потом ревниво взглянул на остальных монтажников и прибавил, уже оспаривая своё право на подвиг: — Я полезу, я наложу бандаж!

Сердце его колотилось так, что он даже испугался, как бы этого не услышал начальник, решавший его судьбу. Он даже попятился от инженера. Вызвались и ещё охотники. Инженер неторопливо всматривался в их загорелые лица с облупившимися носами, с выцветшими клоками волос, видневшимися из-под кепок.

Ему предстояло принять решение, от которого зависела не только своевременная подача тока строительству, но, может быть, и человеческая жизнь; взгляд его остановился на взволнованном юном лице, на котором даже под густым загаром угадывался возбуждённый румянец.

— Пойдёт Синицын, — сказал инженер как можно спокойнее. И отдал распоряжение принять все меры безопасности.

Обычно думают, что верхолаз — человек, лишённый ощущения пропасти, этого могущественнейшего чувства, возникающего и укореняющегося в человеке в те моменты, когда он младенцем делает свои первые шаги по земле. Нет, тягостное это чувство живёт даже в самых опытных высотниках, и только всепобеждающая человеческая воля обуздывает его, позволяя трудиться где-нибудь на шпиле высотного дома с тем же расчётливым мастерством, как на твёрдой, незыблемой земле. Верхолаз, знающий, что такое высота, и научившийся хладнокровно работать на ней, стоя на земле никогда не может без волнения наблюдать своего товарища, находящегося наверху.

И сейчас, когда Пётр Синицын с инструментальной сумкой через плечо проворно карабкался на вершину стальной мачты, о которую, как казалось снизу, распарывали свои груди сырые весенние облака, за ним с тяжёлым волнением следили его товарищи. На их глазах Пётр становился всё меньше и меньше. Вот уже не стало видно его лица с крепко закушенной губой. Только силуэт его фигуры то стушёвывается, то проясняется среди грязноватых торопливых тучек.

— И ветер ещё, чтоб его!.. — сказал кто-то из