Чем ближе она подходила, тем сильнее бился ее пульс, и она умоляюще смотрела на открытую дверь, словно надеялась на какую-то помощь…
Но нет, ни за что на свете он не протянет ей даже кончики пальцев! Он хотел вполне насладиться чувством торжества, она должна придти к нему сама!…
Когда она остановилась на пороге, Маркус вскочил с места и подошел к ней.
– Я сдержала слово, – чуть внятно пробормотала она, и веки ее нервно дрогнули.
– Я знал это, – сказал он.
Она взглянула на него и ее глаза сверкнули гневом:
– Да, вы были уверены в успехе, конечно, на основании ваших опытов над гувернантками! – с горечью заметила она и еще ниже надвинула на лицо свой платок.
Ее тон и это движение показали ему, как далек еще он был от желанной цели.
– Я знал, что добрая сестра милосердия не допустит, чтобы кто-нибудь из ее ближних оставался без помощи! – произнес он осторожно и посторонился, чтобы пропустить ее в комнату.
Она поспешно направилась к столу и вынула из корзинки все, что нужно было для перевязки.
Маркус, стараясь не глядеть на нее, подошел и видел, что каждая жилка в ней дрожала, и ловкие пальцы тщетно старались приготовить повязку.
– Я сегодня ужасно неловка, – проговорила она, – вероятно здесь очень душно или я такое жалкое создание!
С лихорадочной поспешностью она развязала платок и откинула его назад, затем взяла его перевязанную руку и молча стала снимать бинт.
Маркус сознавал, что его спокойствие и самообладание дадут ей возможность побороть волнение.
– Ваше страданье скоро кончится! – заметил он, стараясь ее успокоить, но голос его предательски дрогнул, изобличая его собственное волнение.
– Да, вы правы: рана отлично заживает, – сказала она, сняв повязку, – и даже не останется никакого знака.
– Как жаль! Я был бы рад носить всю жизнь шрам в память этого происшествия! Значит, дальнейшего лечения не потребуется, хотите вы сказать?
– Теперь достаточно будет помощи госпожи Грибель! – ответила она, свертывая новый бинт.
– Вы очень добры! Но, может быть, вы позволите мне приходить на мызу для перевязки?
– Это совершенно излишне! – сказала она, не отрываясь от своего занятия.
Окончив перевязку, она собрала все в корзинку и, не успел он опомниться, когда она уже стояла у двери, напоминая птичку, рвущуюся на волю. У самой лестницы она обернулась к нему.
– Довольны ли вы? – спросила она, и в ее голосе слышались досада и горечь. – Если бы в каждом добром деле были скрыты такие острые шипы, то…
– Зачем вы мучаете и себя, и меня этой злобой, которая у вас совсем неискренна, – прервал он ее, надевая шляпу и выходя на балкон. – Да, я настоял на своем, но кто может упрекнуть меня за это?… Вы же только сдержали свое слово, разве это нехорошо?… За это я рыцарски провожу вас домой… Нет, нет, не протестуйте! – прибавил он, заметив ее испуганный жест. – Вы, вероятно, не знаете, что „Оленья роща“ кишит цыганами?
– В самом деле?… Что ж, они возьмут меня с собой и заставят плясать на канате? – проговорила она со смехом, спускаясь впереди него по лестнице.
– Положим, не на канате, а под холщевым навесом, – возразил он, – среди диких цыганских лиц, как я уже видел вас сегодня! Но об этом я расскажу после, когда в мансарде сменят гнев на милость! О, конечно, до этого еще далеко, – поспешил он прибавить, – но я знаю, что через полчаса белый платок и рабочее платье, а вместе с ним и служанка судьи – исчезнут навсегда, поэтому постараюсь, насколько возможно, воспользоваться этим моментом!
Она бросила на него быстрый взгляд – он шел с серьезным лицом, умышленно замедляя шаги.
Они подходили уже к роще, когда Маркус спросил без всяких околичностей:
– Что думает делать молодой Франц по выздоровлении? Не вернется же он в Калифорнию?
Она отрицательно покачала головой.
– „Лучше мостить тюрингенское шоссе“, – сказал он мне в первую минуту свидания.
Тяжело вздохнув, она прибавила:
– Вы теперь знаете, в каком положении вернулось на родину „золотое дитятко“ судьи!… Несчастный рассказывал мне, как вы сжалились над ним, подняв его на дороге, и первую ночь он провел у вас… Чувство стыда не позволило ему остаться в усадьбе – он предпочел лучше умереть в лесу, чем пользоваться состраданием чужих людей. И Отто был прав, – прервала она себя и прижала руку к груди, – я вполне его понимаю: смерть и одиночество легче, нежели жизнь под унизительным гнетом благодеяния!
Замолчав, она грустно смотрела вдаль, и Маркус ни одним звуком не нарушил ее молчания.
– Отто с трудом протащился лесом, – продолжала она с глубоким вздохом, – и упал ко мне на руки у ворот мызы…
– Как же вы смогли увести его с мызы?
– Страх удвоил мои силы: надо было удалить его от глаз родителей; бедная старушка не вынесла бы его жалкого положения!
– Но до лесного домика очень далеко!
– В тот день это расстояние показалось бесконечным, но на дороге попался помощник. Лесничий, этот преданный человек, был товарищем детских игр и другом юности Отто. Он обрадовался встрече и плакал во время печального свидания, а через несколько часов бедный Отто уже лежал в бреду…
– И шумел на весь лес, – сумрачно добавил Маркус, – а умники, слышавшие его безумный хохот, что в угловой комнате лесника с завешанными окнами идет веселая пирушка… Да, я знаю, что для того, чтобы загладить и заставить забыть жестокое мстительное слово, глубоко ранившее благородное сердце, мало целой жизни, полной безграничной, пламенной любви.
Девушка испуганно отвернулась и, казалось, собиралась убежать, но ее спутник как будто не заметил этого намерения. Делая вид, что он и не думал уклоняться от главной темы разговора, Маркус спокойно спросил:
– Чем занимался прежде бывший золотоискатель?
– Сельским хозяйством! – ответила она. – Он собирался продолжать аренду Гельзунгена, но его планы рухнули, а теперь, когда он потерпел страшное фиаско, его намерения стали гораздо скромнее. Какая-нибудь, пусть самая тяжелая работа в глуши и совместная жизнь с матерью – дальше этого не заходят его желания.
– Тогда ему лучше всего остаться в „Оленьей роще“.
Она остановилась, и глаза ее блеснули радостью, когда она взглянула на него.
– А вы отдали бы ему в аренду мызу?
Он пожал плечами.
– Этим я не могу больше распоряжаться!
– Не можете? – беззвучно пролепетала она, побледнев. – Неужели вы продали „Оленью рощу“?
Маркус быстро обернулся к ней.
– Что вы?… Да разве я расстанусь с этим чудным уголком, совершенно незаслуженно свалившимся мне с неба?!… Нет, скорее я продам свою виллу!… Дело в том, что мыза уже не принадлежит к усадьбе.