Читать интересную книгу Том 13. Письма, наброски и другие материалы - Владимир Маяковский

Как устранить этот недостаток? Приехать в Россию. То, что можно перевести, это только минимальная часть нашего творчества. Нужно на месте видеть, как мы работаем. Можно экспортировать книги, но можно ли сделать то же и с газетами, которые вывешивают на стенах во всех городах? Эти газеты — не события в области искусства, но когда вспоминаешь, что сотрудничают в них простые рабочие, еще вчера не умевшие читать, то становится понятным значение этого новшества. Следовательно, нужно приехать и увидеть нас у себя дома.

Далее, нужно бороться против хитрости некоторых авторов и переводчиков, которым удается проникнуть всюду. Благодаря их связям они публикуют произведения низкого качества, которые читаются из-за отсутствия лучших книг.

Нужно написать книжицу о современной русской литературе. Если невозможно перевести книги основных современных писателей, пусть сделают хрестоматию из их характернейших произведений. Было бы полезно издавать популярную литературу: по-русски — о Франции и по-французски — о России. Необходимо основать газету или журнал, где представители двух стран смогли бы обмениваться статьями по вопросам искусства и современности.

То, что я говорю, звучит бессвязно, но вы хотите обязательно, чтобы я ответил Вам немедленно.

[1924]

Из беседы с сотрудником газеты «Мехикен ньюс»*

Поэт сообщил, что он намерен написать о Мексике и стихотворные и прозаические произведения. На вопрос, почему он выбрал Мексику местом действия своего нового романа, который будет результатом его поездки, он откровенно ответил, что приехал в Мексику, потому что это единственная страна Западного полушария, в которой охотно принимают русских. При помощи переводчика он передал, что, поскольку дипломатические отношения между Россией и другими странами Западного полушария отсутствуют, это единственная страна, «куда можно приехать на законном основании».

Его спросили о первых впечатлениях от нашей страны. Он ответил, что находится здесь еще слишком недолго, чтобы составить мнение о ней. «Местный колорит, — говорит он, — это главная цель моего изучения страны». Он сказал, что в России знают о Мексике мало или ничего и что русские находят мексиканский темперамент исключительно интересным.

Радикальный мексиканский художник Диего де Ривера, частый гость советского посольства, присутствовал во время части беседы. Когда поэта спросили, не встречал ли его по прибытии парохода «Эспань» в Вера-Крус левый мексиканский деятель Эрон Проаль, художник разъяснил, что Маяковского приветствовал на пристани не знаменитый агитатор, а вера-крусский коммерсант, друг Риверы, Хуан Проаль, которому он послал телеграмму с просьбой встретить русского писателя.

На вопрос, не хочет ли он посетить также Соединенные Штаты во время своего путешествия но Новому Свету и не предпримет ли попыток к этому, Маяковский ответил, что он «охотно поехал бы туда, если бы получил приглашение», но что не собирается воспользоваться представляющейся ему теперь возможностью пересечь Рио Гранде, если эта возможность не будет ему предложена.

[1925]

Из беседы с американским писателем Майклом Голдом*

— Нет, Нью-Йорк не современный город, — говорил он, меряя шагами без устали свою комнату неподалеку от Вашингтон-сквера. — Нью-Йорк не организован. Только машины, метро, небоскребы и тому подобное еще не составляют настоящую индустриальную культуру. Это лишь внешняя ее сторона.

Америка прошла грандиозный путь промышленно-технического развития, которое изменило облик мира. Но люди Америки еще не достигли уровня этого нового мира. Они все еще живут в прошлом. В интеллектуальном отношении ньюйоркцы — все еще провинциалы. Их разум еще не воспринял всего значения индустриального века.

Вот почему я сказал, что Нью-Йорк не организован, — это гигантское нагромождение предметов, созданное детьми, а не полноценный результат труда зрелых людей, которые понимали свои желания и творили по плану, как художники. Когда у нас в России наступит индустриальный век, он будет иным, наш труд будет отличаться плановостью и определенным замыслом.

Здесь есть метро, телефон, радио и множество других чудес. Но я иду в кинотеатр и вижу, как многочисленная публика наслаждается глупым фильмом, повествующим о какой-то пустой сентиментальной любовной истории, которую бы свистом согнали с экрана в самой маленькой деревушке новой России. Что же дают машинные чудеса людям с таким мышлением? Видно, строгость, наука и правда машинного века не вошли в их сознание.

Или что можно увидеть в среде людей искусства? У них есть электричество, у них есть тысячи современных тем в стали и камне, бросающихся им в глаза на улице, но в своих ателье и кабинетах они сидят при свечах, как русский крестьянин. Они считают это эстетичным. Они пишут прелестные маленькие интимные стишки. Они рисуют интимные картинки. Их вдохновение мерцает трепетным огоньком свечи, а оно должно было бы бушевать, как огненный поток, рвущийся из современной доменной печи.

Или возьмите ваши те же самые небоскребы. Это славные достижения современной инженерии. Прошлое не знало ничего подобного. Трудолюбивые ремесленники Возрождения никогда не мечтали о таких высоких сооружениях, качающихся на ветру и бросающих вызов закону тяготения. Пятьюдесятью этажами они шагают в небо, и они должны быть чистыми, стремительными, совершенными и современными, как динамо. Но американский строитель, лишь наполовину сознающий, какое чудо он создал, разбрасывает на небоскребах одряхлевшие и никчемные здесь готические и византийские орнаменты. Это вроде как привязать к экскаватору розовые бантики или посадить целлулоидных «пупсиков» на паровоз. Это, может быть, и прелестно, но это не искусство. Это не искусство индустриального века.

Нью-Йорк — недоразумение, а не продукт индустриального искусства. Он создавался анархически, а не в результате содружества новых мыслителей, инженеров, художников и рабочих…

— Ничего лишнего. Это основное в индустриальном искусстве, в футуристическом искусстве. Никаких поз, никакой болтовни, никакой слащавости, никакой тоски по прошлому, никакой мистики. Мы в России покончили с выжатыми лимонами и обглоданными цыплячьими косточками крохотного мирка либерально-мистической интеллигенции. «На улицы, футуристы, барабанщики и поэты»*, — писал я в первые дни революции. Искусство загнивает, когда оно респектабельно и рафинировано. Оно должно выйти из обитых бархатом комнат и сверхдекоративных ателье и сцепиться с жизнью.

Искусство должно иметь определенное назначение. И закон нового искусства: ничего лишнего, ничего без назначения. Я содрал покровы риторики с поэзии; я вернулся к сущности. Я изучаю каждое слово и воздействие, которое я хочу произвести им на читателя, — так же, как люди, которые пишут ваши рекламы. Они не хотят тратить даром ни слова — все должно иметь свое назначение.

И любой продукт индустриального века должен иметь свое назначение. Футуризм против мистики, против пассивного обожествления природы, против аристократической или любой другой формы лености, против мечтательности и против слезливости, — он стоит за технику, за научную организацию, за машину, за продуманность во всем, за силу воли, за смелость, за быстроту, за точность и за нового человека, вооруженного всем этим.

Где в Америке люди искусства с таким предвидением нового человека? И где социальное предвидение у американского индустриализма?

Нью-Йорк не имеет плана. Он не выражает никакой идеи, его индустриализм — это результат случайности, тогда как наш индустриализм в России будет делом искусства масс.

Я прервал стремительный поток его футуристической энергии и задал вопрос, который ему не понравился:

— Эти либеральные интеллектуальные мистики, о которых вы упомянули, в Америке бегут прочь от машины. Они думают, что машина губит человеческую душу. Не боитесь ли вы, русские, подпасть под ее власть?

— Нет, — уверенно ответил поэт. — Мы хозяева машины и поэтому не боимся ее. Старая мистическая, эмоциональная жизнь умирает, да, но ее место займет новая жизнь. К чему бояться хода истории? Или бояться, что люди превратятся в машины? Это невозможно.

— Не погубит ли машина более утонченные и изысканные ценности жизни?

— Нет. Все, что может быть так легко разрушено, заслуживает этого. Более значительные и утонченные ценности придут в будущем. Один московский летчик, мой приятель, сказал мне, что, когда он несется в воздухе со скоростью ста миль в час, его мозг работает в пять раз быстрее, чем обычно. Век машин будет стимулировать смелую и свободную мысль.

— Воодушевлены ли молодые русские писатели теми же идеями, что и Вы, и кто лучшие среди них?