империи – никогда не думали об этнических особенностях, обычаях и привычках, в большинстве случаев даже о языковой общности, но всегда о верховной власти, regna, царствах, религиозных общностях77*.
Собственно, лишь романтизм, около 1800 г. или чуть раньше, до такой степени внушил нам всем представление о том, что народ есть нечто первичное, изначальное, основополагающее, неприкосновенное, что в широких слоях народного сознания это представление постепенно начало затемнять понятие государства. Народы отныне стали рассматриваться как непосредственные составные элементы континента, страны или вообще человечества; люди забыли, что сутью народа всегда остается некая устремленность, некий идеал, некая неосязаемая величина, которая как феномен находит свое позитивное воплощение лишь в государственности. Осознанное стремление к совместному созданию нации или национальности, как правило, очень молодо, даже у столь выраженных наций, какими являются, например, англичане или французы. И пусть не вводит нас в заблуждение пресловутое наименование Heiliges Römisches Reich deutscher Nation [Священная Римская империя германской нации], ибо, во-первых, этот полный титул лишь в XVII или XVIII вв. стал официальным наименованием для прежней Германской империи, которая уже в 1806 г. прекратила свое существование78*, а во-вторых, Nation передает здесь лишь средневековое natio: рождение, исток, происхождение, в узком или в более широком значении.
Элемент физической однородности, той, что так хотят называть расовой общностью, при становлении нынешних национальностей не занимал либо вообще никакого, либо лишь весьма второстепенное и неопределенное место. Элемент языкового единства значил несколько больше, но далеко не все. В большинстве случаев нации, которые многие сейчас хотят рассматривать как своего рода первоначала, представляют собой еще очень недавний продукт исторического процесса, в котором основным фактором были политические обстоятельства, зачастую совершенно неожиданные, носившие случайный и преходящий характер. Столь непосредственно ощущаемое теперь требование, что в деле независимости народов нужно руководствоваться их национальным составом, возникло в не столь отдаленном прошлом. Известно, что еще Наполеона очень мало интересовали национальные притязания; и еще меньше, чем для императора, значили подобные притязания для участников Венского конгресса, взявшихся за грандиозный пересмотр государственного порядка в Европе.
XIX столетие считают эпохой национальностей, с их требованиями независимости. Но если посмотреть более внимательно, то окажется, что субъектом, выдвигающим эти требования, всегда является некое политическое образование и никогда не нация в ее первозданном виде. Нация как таковая не выступает действующим персонажем истории, хотя временами можно с некоторым правом говорить о народных восстаниях. В войне Греции за независимость, в стремлении стран Латинской Америки вырваться из-под власти Испании, даже в итальянском Рисорджименто79* активными элементами всегда были политические группировки.
Против национальной идеи, бывшей плодом романтизма, уже в самом начале XIX в. выступило движение, выдвигавшее противоположные представления. Оно воплотилось в социализме. Социализм в своей недооценке национальных рамок исповедовал никоим образом не прогрессивную идею, скорее – регрессивную. Он оставался в плену доброжелательного, но неглубокого идеализма философов XVIII в., у которых в ходу были такие понятия, как человеколюбие, природная доброта, гражданин мира – но не народы и государства.
Наиболее чистым представителем принципа, что всякая нация по самой своей природе обладает правом на государственную независимость, был Мадзини80*. Это была целиком романтическая теория. Она никак не считалась с тем, что понятие нации, так же как и понятие культуры, практически не поддается формулированию и анализу, его нельзя заключить в определенные рамки. Уже сама констатация, в некоем конкретном случае, существования нации как данности наталкивается на непреодолимые трудности. Поэтому не удивительно, что попытки в условиях жесткой действительности воплотить в жизнь принцип национальной независимости, как правило, не удавались либо, если удавались, в большей степени являлись результатом традиционной дипломатии и внешней политики, нежели следствием воздействия идей Мадзини. Так было с наполовину завершенным объединением Италии в 1859 г. – пример обычной европейской политики интриг, которую лишь деяния Кавура81* и Гарибальди украсили героикой и блеском служения идеалам. Несколько лет спустя слово было уже за совершенно другой теорией – не вдохновенного пророка Мадзини, но Бисмарка: теорией прусского милитаризма, евангелия железа и крови82*, теорией, которой предстояло еще немало бед причинить нашему миру.
Национальные идеи первой половины XIX в. постепенно теряли черты своей начальной романтической стадии; расплывчатый идеализм, который, не без некоторого наивного лицемерия, все еще мечтал о свободе и всеобщем благоденствии с помощью свободной торговли и торжествующего капитала, уступил место наглому, грубому национализму с империалистическими устремлениями, во вкус которых вошел уже лорд Палмерстон83* в свои старые годы (он родился в 1784 г.). И еще долгое время спустя J. Bull Ltd.84* сможет самоуверенно похлопывать себя по карману: «We’ve got the ships, we’ve got the men, we’ve got the money too» [«У нас есть корабли, матросы есть у нас, и денег у нас хватит»]. После 1871 г. обстановка в Европе делается все более неприятной: там новый французский национализм, полный досады и озлобленности, с его пронзительным барабанным боем; там непредсказуемая Россия, которая вторглась в Среднюю Азию и вскоре уже заключила братский союз с Францией85*; там новая Германская империя, которая во всех областях, духовных и материальных, являла все больше сил и талантов. Но нет никакого смысла вновь охватывать взором исторические события после 1880 г.
Лига Наций, ее добродетели и пороки
Незначительный результат предпринимавшихся в 1899, 1900, 1907 гг. попыток урегулирования политических вопросов на основе международного согласия86* не смог остановить распространение идеи, что современный мир все более настоятельно, неотложно нуждается в международном регулировании. Смертельные конвульсии продолжавшейся целых четыре года Мировой войны – фатального следствия отсутствия своевременных и целенаправленных международных действий – тем сильнее укрепили идею, что мир больше не может жить по принципу «каждый за себя, и никто за всех». Так что в 1918 г. победители, вообще говоря, никак к этому не готовые и неожиданно для самих себя, оказались перед насущной задачей сообща сделать максимум того, что было возможно. Принцип почти вековой давности одна нация, одно государство еще не был забыт. При этом в основном опирались на старый исходный пункт (исключая введение мандатной системы для заново разделяемых неевропейских областей) принципиально неограниченного национального суверенитета, при условии, что он будет более разумным и справедливым. Таким образом, Европа и часть Передней Азии были бы реорганизованы на национальной основе. Результатом этих стремлений стал Версальский договор, вместе с другими подобными ему пактами.
Громадные экономические просчеты Версаля почти сразу были выявлены с такой ясностью, что здесь о них нет необходимости распространяться. Политические просчеты Версаля постоянно преувеличивали, и не только из-за поднимавшегося гипернационализма. При этом большей частью упускали