– Ты скоро придешь снова?
– Ну, разумеется, – ответил я с твердым убеждением не приходить к Флоранс, прежде чем „Поль Лека", на который мы должны сесть в конце месяца, покинет Шанхай.
Я собирался подать знак нанятому шоферу, когда понял, что меня зовут:
– Господин лейтенант!.. Господин лейтенант!
Я с радостью узнал юнгу с „Яванской розы", но он, казалось, не был доволен встречей со мной. Вместо того, чтобы расцвести как это было при моем приближении на судне, его маленькое неподвижное лицо выражало опасение и странный гнев.
Мальчик отошел от скопища тележек рикш, за которыми он стоял, и направился в переулок.
Коротким жестом он велел мне следовать за ним: любопытство побудило меня подчиниться.
– Ну и к чему столько таинственности? – спросил я, догнав его.
Маленький малаец вперил в меня полный упрека взгляд.
– Я говорил тебе, – прошептал он, – оставить девушку-метиску.
– Это не твое дело! – ответил я нетерпеливо.
– Это мое дело! – сказал юнга, и упрямая морщинка появилась на его грязном лбу. – Это мое дело! Я хочу тебе добра, ты знаешь.
– Да, да, это так. Ты всегда был мне другом. Но я не понимаю…
– Ты никогда ничего не понимаешь! – сурово прервал меня юнга. – У тебя глаза ребенка, у которого нет кормилицы. Ты не понимаешь, что я здесь для того, чтобы следить за метиской и сказать Ван Беку, приходишь ли ты к ней.
Слова сэра Арчибальда снова вспомнились мне: „Ван Бек не покупает вслепую".
Я молчал, а юнга продолжал:
– Тебе повезло! Первую половину месяца матросы свободны. Они тратят свое жалованье. Они ходят к женщинам, курят опиум. – Он вздохнул от зависти. – Я самый маленький, поэтому мне нечего сказать. Но потом перед отелем буду не я. Не приходи больше, прошу тебя, не приходи больше!
– Это я тебе обещаю, старина!
Маленький малаец, конечно, не мог понять, почему мои слова сопровождались невольной ухмылкой.
XVII
Однако пять дней спустя я снова оказался в „Астор-хаусе". Стоит отметить, что я не сознавал этого.
В самом деле, после свидания с Флоранс более безрассудно, чем когда-либо, я бросился в разгул развлечений. Одна ночь сна восстановила мои силы.
Когда сегодня я вспоминаю эти часы беспрерывного пьянства, одурманивания наркотиками, игры, сластолюбия, этот адский безостановочный бег, я испытываю некое наводящее ужас неверие.
Какое абсурдное расточительство, какое преступное презрение к разуму, чувствам, нервам, внутренним побуждениям!
Я цепенею при мысли, что молодой здоровый человек, которому открылся мир своей самой необычной чарующей стороной, был озабочен одной лишь потребностью разрушить себя, не видя прекрасного настоящего, которое судьба бросила к его ногам.
Но так уж было. И я ничего не мог поделать.
Я пребывал в состоянии, близком к галлюцинациям, сомнамбулизму. Я действовал благодаря одним лишь физическим рефлексам. И когда группа неизвестных друзей, взявшихся заботиться обо мне в течение двух суток, решила отправиться на большой, благотворительный праздник, организованный англосаксонской колонией, я присоединился к ней, не зная, куда иду и зачем.
Праздник включал ужин и костюмированный бал. Он состоялся в „Астор-хаусе".
Но моя усталость и опьянение были уже такими глубокими, что, даже преодолевая крыльцо отеля, я не узнал место, куда привела меня затея друзей.
Это были американцы, возвращающиеся из коммерческой поездки по центральным провинциям. Они привезли оттуда всевозможные тряпки всех времен и стилей; это пригодилось им для переодевания.
Что касается меня, они решили, что я, будучи французом, должен одеться по-французски, а именно в костюм апаша, такого, каким его изображали гравюры 1900 года. Поэтому я был в широченных брюках, тельнике и с красным платком вокруг шеи.
Преимущество моей одежды было в том, что она позволяла свободно двигаться и дышать, – ценное преимущество, так как стояла удушливая жара.
Большие залы „Астор-хауса" оказались слишком тесными для пестрой, беспорядочно теснившейся в них толпы. Там я увидел, как сквозь облако, как во сне, сумасшедшее богатство белого населения Шанхая и его страсть к детским увеселениям.
Мужчины ради одного вечера удовольствий искромсали, испортили прекрасные ткани.
Продавцы-ювелиры старого Китая и ювелиры двух частей света, казалось, опустошили свои лавки ради женщин, которые объединились или, вернее, столкнулись под предлогом благотворительности. Алмазы, жемчуга, нефрит, камни из Индии и Бирмы сверкали, горели, вспыхивали, переливались на великолепных или увядших шеях, на руках, уже стареющих или предназначенных для любви.
Роскошь, блеск, богатство, жара, шум, крепкие духи и скрытое опьянение людей, живших в одном из городов мира, где пили больше всего, – всего этого с лихвой хватило, чтобы моя голова, уже лишенная основной субстанции, закружилась.
Я начал с долгого сидения в баре. Я ощущал необходимость почерпнуть искусственные силы в алкоголе – настоящие уже подорвались, – чтобы быть на уровне в предстоящую ночь.
Водка и коктейли, джин и виски – я проглатывал все это пойло с яростной жадностью. Я пытался вернуть равновесие, хотя бы деланное, нестойкое. На смену ему пришло опьянение в своем крайнем проявлении.
Не помню уже, каким я предавался сумасбродствам. Мой костюм способствовал его разгулу.
Я переоделся в бродягу. Очень быстро одежда оказала влияние на личность.
Позже мне рассказали о моих глупых подвигах, дерзких выходках, жестах и площадных изречениях. Я с трудом этому поверил, словно речь шла о ком-то другом.
Но именно я увлек остальных кромсать занавеси, изображать ярмарочную борьбу, похищать в бурлескных танцах женщин, которые истерично хохотали.
И буйство разнузданной обезьяны вызывало аплодисменты толпы, находившей в этом выход своим подсознательным желаниям.
Я чувствовал, что публика меня поддерживает. Мне захотелось удивить ее еще больше. Она послушно следовала за мной. Тогда я решил, что мне позволительно все.
Оторвав от мужа одну гречанку, красота которой на какое-то мгновение остановила мое безумство, я схватил женщину на руки и принялся кружить на месте, целуя, кусая ее плечи и шею.
К какому еще безумству привел бы меня мой эротический дервишизм? Чем закончилось бы мое головокружение? Не осмеливаюсь даже подумать об этом.
Но в эту минуту чье-то лицо, оказавшееся у моего, заслонило весь свет в зале, и хриплый, дикий голос крикнул:
– Не хочу… Довольно! Не могу… Я убью ее.
Если я и выпустил свою добычу, то вовсе не из страха или совестливости. Я был вне сферы нормальных чувств. Я подчинился изумлению, которое охватывает человека, когда два мира непонятным образом смешиваются в поле его зрения.