Некоторое время я пытался организовать заранее, продумать свои отношения с Флоранс. Но усталость сумасшедшей недели прервала ход моих мыслей. Вскоре, как и Флоранс, я стал бессознательной массой.
Не знаю, кто из нас двоих сделал жест первым, не осознавая, что делает, но мы вышли из состояния сна сплетенные друг с другом.
Когда конвульсии удовлетворения, еще крепче слившие нас в объятиях, затихли, а наши тела, внезапно оторвавшись друг от друга, вновь получили способность ощущать себя, меня охватило нечто вроде паники.
Я проспал столько, сколько не спал со времени прибытия в Шанхай. Истощение, опьянение больше не защищали меня от мыслей. Предельная ясность, которой не было в течение всей сумасшедшей недели, позволила мне точно оценить позицию, в которую я поставил себя по отношению к Флоранс. И я вздрогнул. Я собственными руками выковал свои цепи.
Пока я ее не видел в Шанхае, я мог приписать неожиданности и неведению мое отношение к ней. Ложь сэра Арчибальда, загадки на судне, вызов Ван Бека, желтый туман, наконец, – все способствовало тому, что я снял с себя ответственность. Чаяния Флоранс, ее безрассудная любовь – я чувствовал себя свободным от этого, я мог переложить это на нее.
Но теперь…
Я неожиданно только что дал поручительство, дал Флоранс право надеяться.
Признаюсь ли я перед этим нежным и взволнованным лицом, перед этим лицом, светящимся благодарностью и гордостью, что только под парами алкоголя и гонимый плотским вожделением, обманутый другими жертвами, я оказался у нее?
Если среди всех удовольствий и занятий, которыми, как Флоранс догадывалась, была наполнена моя жизнь в Шанхае, если, несмотря на предостережения сэра Арчибальда, я пришел к ней, значит, я любил ее. Так думала, чувствовала Флоранс и не могла думать иначе.
В эту минуту я понял с такой отчетливостью, ощутил с такой потрясшей меня остротой, нет, не жалость к ней, а страх за себя.
Я увидел, что моей свободе угрожает гибель, моей свободе, ради которой я готов был даже на преступление.
Чисто физическое ощущение страха заставило меня вскочить с кровати. Мне казалось, что каждая минута, проведенная возле Флоранс, наполняла материальным весом оковы, которые и так уже были слишком тяжелы.
– Ты покидаешь меня, любовь моя? – спросила метиска. – Жизнь моя!
Эти два слова, на которые до сих пор я не обращал внимания, показались мне вдруг невыносимыми.
– Почему ты меня так называешь? – спросил я, наполнившись яростью, что было, знаю, отвратительно, но мне надо было ее излить.
И я ожидал, что ответ Флоранс даст мне для этого повод, хотя бы ничтожный и несправедливый.
Ее простота, ее искренность не дали мне никакого повода.
– Как я могу тебя называть иначе? – ответила метиска. – Разве ты не в самом деле моя жизнь? У меня нет никого на свете, кроме тебя. Я хотела бы, чтобы все мужчины, кроме тебя, умерли.
На мгновение мне послышалось безжалостное звучание голоса Флоранс, когда она крикнула „Иди!" старому куруме на пороге его смерти.
На секунду я измерил степень возмущения, ненависти к миру, в который ее привели обстоятельства кровосмешения, внебрачного рождения, детство, проведенное в ледяном монастыре, ее ненужная красота, ее бедное существование. И я догадался, что сила ее любви ко мне вызывалась не мною, а ее потребностью в радости, тепле, освобождении и что она была переполнена этим, необратимо доведена до исступления.
И я испугался еще больше и подленько искал защиты.
– Это неправда, – воскликнул я, – ты не одна! У тебя есть сэр Арчибальд, твой отец. Он любит тебя, он говорил мне.
– Да, но еще больше он стыдится меня. Если бы ты только знал, как он прятался, чтобы встретиться со мной, когда я была маленькой. А там, у сестер, не он говорил со мной, а Ван Бек, всегда Ван Бек. А мой отец дрожал и отворачивал лицо.
– Ты знала, что авансом была продана Ван Беку?
Зачем я задал этот вопрос Флоранс и выбрал эти грубые слова, такие гнусные? Хотел ли я попросту унизить ее, напомнить, в каком состоянии я ее встретил, и тем самым лишить ее всякой попытки быть требовательной?
Или же доказать самому себе, что я ничего не был должен женщине, которой нечего терять?
Должно быть, я подчинился и тому и другому мотиву.
Когда мужчина хочет сохранить полную свободу, отказываясь пожертвовать хотя бы чем-нибудь из своих удовольствий и страстей, он вынужден пойти на подобные извороты.
Впрочем, эта уловка не помогла.
Флоранс сумела найти в своей искренней наивности, в неподкупности своего сердца слова, которые опрокинули мои жалкие увертки, отговорки, мою осмотрительность и предосторожности, так как она этого не понимала.
– Ван Бек и мой отец, – сказала Флоранс, – никогда не ставили меня в известность о своих сделках. Но я догадалась сама: я была уверена, что Ван Бек овладеет мной.
– И тогда? – спросил я.
– Тогда… – повторила Флоранс, не понимая.
– Что ты думаешь делать?
Флоранс взглянула на меня с мягким удивлением и ответила:
– Что могу я сделать, жизнь моя? Согласиться. Это все.
– Что? Ты не стала бы сопротивляться?
– Сопротивляться? Как? У меня нет семьи, профессии, я никого не знаю… я всего лишь метиска.
Я воскликнул, на этот раз искренне и с ребяческим пафосом:
– Лучше смерть!
– Я не хочу умереть, – сказала серьезно Флоранс. – Я еще не начала жить…
Внезапно она замолчала, глубоко, сильно вздохнула, отчего ее голые груди всколыхнулись чудесным волнообразным движением. Затем она продолжала с таким жаром, что я вздрогнул:
– Это неправда. Это неправда. Я начала жить с тобой. Ты пришел, жизнь моя, и ты меня освободишь навсегда, навсегда.
Несмотря на все мои жалкие усилия, я чувствовал, как путы, словно смола, все больше схватывали меня. Я попытался освободиться в последний раз.
– Послушай, – сказал я почти сурово, – не строй иллюзий. Я взялся довезти тебя до Марселя и больше ничего.
Флоранс, улыбаясь, встряхнула головой. Я редко чувствовал себя так неловко, как перед мужеством и нежностью этой улыбки.
– До Марселя! – сказала Флоранс, как во сне. – Шесть недель вместе на одном судне. Возможно ли это? Это слишком… слишком прекрасно!
У меня не хватило слов, чтобы ответить. Я пошел в ванную.
И, только попрощавшись с Флоранс, я увидел, как надломились ее душевные силы, которые, казалось, ничто не могло надорвать.
Когда я торопливо поцеловал ее, нечто вроде животного страха, детского ужаса исказили лицо метиски. Она судорожно прижалась ко мне, прошептав:
– Ты скоро придешь снова?
– Ну, разумеется, – ответил я с твердым убеждением не приходить к Флоранс, прежде чем „Поль Лека", на который мы должны сесть в конце месяца, покинет Шанхай.