Андрей Щербак-Жуков. Этюд о многомерности пространства
Светлой памяти советской фантастики
Лет ему было девятнадцать - никак не больше.
Он стоял между несколькими новенькими блочными шестнадцатиэтажками, собравшимися в неплотный кружок, и крутил головой из стороны в сторону, широко при этом раскрыв глаза.
Глаза у него были ярко-голубого цвета. Говорят, такие глаза легко выдают не только состояние их обладателя, но и все его ближайшие намерения. Вот карие - те совсем другое дело, те способны скрывать и таиться… А эти нет - все в них, как на белом листе…
Сейчас в них кроме крайней растерянности и первого курса чего-то гуманитарного, с легкостью читалась целая история. История о том, как он собрался - можно сказать, решился - прийти к весьма важному, но малознакомому ему человеку для очень серьёзного разговора, как трепеща спросил по телефону о встрече, но ошарашенный неожиданной благосклонностью, забыл выспросить поподробней, как добраться. И вот теперь он стоит между несколькими новенькими блочными шестнадцатиэтажками и крутит головой из стороны в сторону. А снег плотными струйками вьется вокруг него, а ветер треплет обрывок клетчатой бумажки с рядком корявых цифр, за которыми скрываются дом, корпус, подъезд и квартира - скрывается так необходимый ему человек. Абзац.
И с новой строки. Все это легко читалось в его широко раскрытых, ярко-голубых глазах.
А новенькие шестнадцатиэтажки были такими одинаково квадратными, такими неразличимыми, как пластмассовые кирпичики из детского конструктора… И то, что стояли они не в прямую линию, а просторным кружком совсем не облегчало поиск, а наоборот - только раздражало.
Наконец он решился.
Самоуверенно хлопнула входная дверь. Загорелась красная кнопка. Двери лифта разъехались в стороны…
Новенький лифт расторопно поднял молодого человека на необходимую высоту и выпустил на лестничную площадку, еще пахнущую цементной пылью.
Он прошел по девственно чистому коридору, еще не тронутому гвоздем жлоба и карандашом лестничного острослова, еще не познавшему, что такое граффити… Подойдя к двери, он еще раз - для верности взглянул на клетчатую бумажку, с силой втянул в себя носом воздух, будто воздух наполнил бы его решимостью, и позвонил.
За дверью торжественно прозвучало приближающееся шарканье стоптанных тапочек и завершилось вопросительной кодой "Кто там".
– Это Евгений. Я звонил вам… Помните? По поводу открытия моего друга… - засуетился молодой человек.
Щелкнул замок, и образовавшийся дверной проем окантовал невысокую фигуру пожилого профессора. Все, как водится: очки, седая борода, домашний халат… Глаза его когда-то тоже были голубыми, но с годами совсем потускнели - скрывать так и не научились, но хотя бы выражать что-либо внятное перестали.
– Как же, как же… Помню, конечно. Проходите. Вешалка слева… Нет, нет - ни в коем случае не разувайтесь. Мы только въехали, беспорядок, понимаете ли…
– Может, лучше снять? Там снег - боюсь, натечет с ботинок…
– Нет, нет… Вы оботрите, вот тряпка. Пожалуйте в комнату… Вот. Теперь мы с вами можем познакомиться лично… Я не люблю эти телефоны. Сергей Филиппович.
Он протянул сухонькую, небольшую ладонь.
– Евгений.
– Вот и отлично. Присаживайтесь…
Евгений сел. И тут его словно прорвало. Словно пока он шел - он терпел; пока он искал - он держал это в себе; пока поднимался сдерживал из последних сил… И вот наконец - пришел, все, приз, можно…
– Понимаете, мне никто не верит. Только вы можете мне помочь… Вы же профессор, у вас имя. А я вообще филолог - они все надо мной смеются. А вы сможете их убедить. К тому же, как я узнал, вы уже занимались этой проблемой. Я имею в виду органы чувств и этот… как его… вестибулярный аппарат… Дело в том, что мой друг Герман Воронин…
Резкий пронзительный свист вырвался откуда-то из-за стены сначала нехотя, потом пронзительно, требуя к себе внимания.
– Чаю хотите? - спросил профессор, кивнув в сторону источника свиста.
– Чаю? - переспросил Женя. В какое-то мгновенье казалось, что он, как символист начала века, так же вошедший с мороза, ответит: "Чаю воскресение мертвых!" Но - нет.
Собственно, так он и ответил:
– Нет. Спасибо.
– А я, пожалуй, выпью. Подождите пару минут.
Пока профессор ходил, Женя отдышался и собрался с мыслями. Он подумал, что, может быть, это и к лучшему, что его перебил закипевший чайник. А то как-то нехорошо - сразу, с порога… Надо как-нибудь исподволь. Как это - "исподволь" - он не знал. Точнее, не мог никак придумать.
Он осмотрелся по сторонам - словно бы помощь могла прийти откуда-то извне… Профессор только вселился - это было видно во всем. Посреди комнаты стояло два старинных кресла, одну стену - от пола до потолка - покрывал книжный шкаф-стелаж, пока еще пустой. Голые доски книжных полок стыдливо демонстрировали те интимные места, что обыкновенно бывают заслонены книгами, а книги во множестве картонных коробок лежали рядом, занимая изрядную часть пола…
Вошел профессор, помешивая в чашке серебреной ложечкой. Струйка дыма вилась над чашкой. Сергей Филиппович устроился в кресле, укутал ноги в клетчатый плед, и только тогда поднял глаза на Евгения.
– Я действительно когда-то работал в этой области, - сказал он. Именно поэтому я и пригласил вас… Ну, так, почему же ваш друг не пришел сам?
Евгений вздрогнул.
– Он не мог… Он не здесь… Он… Впрочем, давайте по порядку. Я принес магнитофонную запись: тут он рассказывает мне о сути своего открытия. Давайте послушаем, а потом я расскажу, что было дальше…
– Как вам будет удобно… Давайте кассету.
– У меня есть диктофон.
– Не нужно, у меня есть… Вот тут…
Профессор откинул какую-то клеенку, и под ней оказался приличный музыкальный центр. Он достал из деки кассету, аккуратно убрал в коробочку - "Вагнер", заметил Евгений надпись на подкассетнике - и вставил принесенную…
Зашелестела пленка.
– Там может быть много глупостей - это он объяснял мне, а я мало смыслю в физиологии, извините…
– То, что надо, я пойму.
– Для начала я хотел бы убедить тебя, что люди не видят истинной картины мироздания… - прозвучал из динамиков приятный спокойный голос, таким может обладать только человек, полностью убежденный в своих словах. В нем не было нервозности или надтреснутости столь свойственных молодым голосам.
– В каком смысле? - Евгений чуть заметно вздрогнул. Он никак не мог привыкнуть к своему собственному голосу звучащему в записи.
– Наши органы чувств просто не могут отобразить мир во всей его сложности, так, как есть, полностью, и вынуждены строить специально для нас другой, упрощенный, ненастоящий. В этом иллюзорном мире мы и живем. Мы привыкли к нему и не желаем другого. Кстати, именно поэтому мы не можем по настоящему понять природу гравитационных и внутриядерных сил, не можем ощутить - кроме как приборами - магнитное поле и радиацию. Несмотря на то, что все это существует рядом с нами и постоянно влияет на нас, мы не можем это увидеть, услышать, осязать… Можно найти аналогию. Собака со своим черно-белым зрением не может представить себе красного или синего, так и мы не можем представить себе четвертое, пятое и другие измерения, несмотря на то, что живем в них… Но Бог с ней, с собакой - предположим, что у нее несовершенное зрение, а у нас-таки совершенное. Но у насекомых - скажем, у пчелы ведь тоже цветное зрение, а видит она все по-другому: белые цветы ей кажутся голубыми, а желтые - фиолетовыми… Кто прав? Человек или пчела? Какие цветы на самом деле?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});