Тут вдруг гонец. Из Глебска. Говорит: Великий князь того! А посему, говорит, великий крайский маршалок срочно созывает все поважаное крайское панство на Высокий Сойм, будем там себе нового господаря выбирать. Мы назавтра и поехали.
Конечно, можно было не ездить. Ездить на Сойм — это всегда большие траты. Но у отца тогда опять была тяжба, опять он за долги судился, так что ему, как ни крути, все равно нужно было ехать. А меня ему взять тоже было с руки, потому что если вдруг что, можно было и вызвать кого, и тогда бы я скольких там ни вызови, а всех бы порубил. Или хотя бы отмахался бы. Я саблей и тогда уже ловко махал. А силы во мне тогда было может даже больше, чем сейчас. Я тогда и самых настоящих диких зубров на спор останавливал. И это правда! Да вы хоть у кого хотите спросите.
Но речь пока что о другом. Поехали мы в Глебск решать отцовские судебные дела и заодно на Сойм.
Только какой там тогда суд, какие там отцовские долги, когда там все крайское панство съехалось?! Ох, тогда там шуму было! Ох, и делов! А я тогда уже знал многих, да и многие знали меня. Га, еще бы! Да если бы не я, не знаю, вернулись бы они из Златоградья! Ну и зовут меня туда, зовут меня сюда, и я от отца и отбился, большие люди меня приглашают, меня угощают и слушают, а я, дурень, им важно говорю. Я тогда, по молодым годам, был большой говорун. И вот я говорю и говорю и говорю…
И так договорился я до Горельского старосты пана Гардуся. Он меня тоже угостил и выслушал, а после говорит: а сын у тебя есть? Есть, говорю, зовут его Петром, я его так в честь дяди Петра назвал, это мой любимый дядя. Пан Гардусь мне на то отвечает: и мне он люб, твой дядя Петр, и отец твой, пан Апанас, тоже видный, поважаный пан, а ты, пан Борис, и того поважанее. Пойдем со мной, Борис! И я, дурень, пошел.
А следующим утром было заседание, и там крикнул пан Гардусь меня. И зашумели Гардусевы прихлебатели, и застучали об пол саблями, и тоже меня закричали. И всех они перекричали. Вот так выбрали меня Великим князем на мою же голову.
Отец тогда сказал: мало тебя в грязи валяли, поваляют еще!
И он как в воду смотрел. Но это было уже после. А поначалу было очень хорошо. Вот, думал я, как я тогда, когда еще был сопляком, сказал, так оно теперь и вышло! Повели меня в великокняжеский палац, стал тот палац моим. И я все помнил! И терпеливо ждал. И вот на третий день, когда сменили караул, заступают новые стрельцы, старший над ними Сидор Зуб. Вот я сижу, а он передо мной стоит, докладывает, я молчу, слушаю. Вот он уже доложил, ждет от меня распоряжений. А я опять молчу! Только смотрю я на него, смотрю, смотрю. И нас там только двое…
Потом я говорю: пан капитан, а ты давно здесь, при великокняжеском палаце, служишь? Он говорит: давно, уже пятнадцать лет прошло, пошел шестнадцатый. Га, говорю, это очень хорошо. А помнишь ли ты, пан Сидор, ровно пятнадцать лет тому назад тут один паныч, ну совсем еще сопляк, лез сюда на крыльцо, а ты его спустил обратно, такое помнишь, а? Он говорит: не помню, господарь, а сам побелел. После сразу дальше говорит: это, должно быть, был не я, а кто-нибудь другой, я сызмальства детей люблю, я, говорит, если что, такого бы никогда себе не позволил. Вот-вот, говорю, и это хорошо, и дальше, пан Сидор, никогда себе лишнего не позволяй, потому что человек так тонко устроен, что если ему одну голову срубить, то другая у него уже не вырастет, он же не Цмок! Да, это верно, говорит пан Сидор, мудр ты, Великий князь, и прозорлив. Я засмеялся, говорю: золотые слова, запомни их, пан Зуб.
Он запомнил. И хорошо служил. Он и теперь у меня служит, но уже полковником. И полковником он стал единственно с моей господарской ласки, потому что это я его перед Высоким Соймом защищал, я у них для него полковничью булаву прямо-таки из зубов вырывал. Ну, Зуб на то и зуб, чтоб его вырывать. А он, пан Зуб, зубаст! И стрельцы его все как один зубасты. Они — это моя опора. И вообще, всего, что у Великого князя хорошего есть, так это только они, мои стрельцы, мой верный полк стрелецкий. А этот Стремка приезжает, говорит…
Но о пане Стремке, зыбчицком судье, говорить пока еще рано. Будем пока что про моего сына Петра говорить.
А что о нем сказать? Да ничего хорошего. Сидит себе в своем, бывшем моем маёнтке, носа в Глебск не кажет, как будто я ему и не отец. Обидно это мне. А с другой стороны, что ему тут делать? Великим князем ему никогда не бывать, Статут такое запрещает. Это же что собаки придумали! Что если кто Великим князем избирается, так он тогда все свое бросай и иди в Глебск и здесь сиди, и смотри за державным порядком, и принимай и отправляй послов, и ходи на войну, и добывай добычу, и наполняй казну, а после, как помрешь, кому все это достанется, а? Да никому! То есть тому, кого они потом сами выберут. А выберут они любого, только не сына твоего, ему нельзя! А ему только то, что ты ему бросил, когда тебя на Глебск сажали. Хорош обычай, ничего не скажешь — старайся, дурень, на другого. Вот Петр и не хочет знать, что я тут делаю и как.
А я чего ни сделаю, а им все не так! Мир заключу, а Сойм: зачем заключал, кто просил?! Я на войну, а Сойм: куда?! Или у нас неурожай. Сойм опять у меня: почему? Мор по державе, а они… Ат, собаки! Я, что ли, этот мор принес? Или вот теперь Цмок. Я, что ли, его подговаривал Сымонье утопить? Хотя я, может, даже рад, что он там сразу столько валацужья загубил. Вот и пан Стремка тоже говорит, что это был акт правосудия.
Но разве панству нужно правосудие? Разве им нужен порядок в державе? Их только одно заботит — их панская вольница. Им бы только пьянствовать да промеж собой на саблях биться. А тут вдруг является какой-то Цмок и начинает им мешать. И они сразу в крик: куда ты, ваша великость, смотришь?!
А я смотрю в корень. А корень — это наш Статут. Я знаю, что с ним нужно сделать. Но я пока что про это молчу, потому что понимаю: для этого еще не время. Да тут сейчас и вообще такое наступило время, что хоть ты волком вой. А что! Цмок на охоту вылез, на разбой, вот где забот так забот, вот где беда на мою голову! И зачем только они, собаки, его растревожили?! Сидел он в той дрыгве до этого, может, целую тысячу лет, и пусть бы он еще там столько же сидел, так нет же, нужно было сунуться! А я теперь один за всех расхлебывай. А как расхлебывать, когда даже неясно, с какой тут стороны подступаться?!
Но что всего обиднее, так это то, что понимаю я, что сам во всем виноват: не спохватился вовремя, в шапку проспал, профукал. Да, и профукал! Ведь что я сделал, когда он, этот поганый Цмок, пана Михала убил? Да ничего не сделал, вот что. Сперва, конечно, опечалился, но после быстро успокоился и стал при случае говаривать: а вот вам, Панове, урок, не слушайте чужинцев, не ищите у нас динозаврусов, у нас здесь все только свое, природное, с ним не пошутишь! Но все равно я Михала жалел, хороший был стрелок. А вот когда его отцу, старому князю Сымону, последний час пришел, так я вообще нисколько не печалился и опять же ничего не делал, а только руки потирал да думал: одним смутьяном меньше, это хорошо! Ну а когда мне про Сымонье донесли, про то, что Цмок его сожрал вместе с Мартыном, вместе с Федором и прочей валацужной шушерой, я и вообще духом воспрянул. Вот, думал, мне теперь совсем легко задышится!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});