И пошел. На воротах были гайдуки, так я через забор — и на улицу. А там пошел, пошел и пошел, куда мне было надо. Это значит, что в великокняжеский палац, отец ходил туда судиться за долги. А там на крыльце, и сейчас там то же самое, стояли караульные стрельцы. Умные люди туда не суются. А я иду себе прямо на них, мне ж еще только десять лет, я здешних порядков не знаю. Стрельцы мне: стой, куда, сопляк?! А я: а мне надо к отцу, мой отец сюда вошел, а теперь я к нему иду. Они: а знаешь ли ты, сопляк, куда ты лезешь?! А я: пропустите, собаки, я к отцу! Один из них тогда…
Ну да! Все говорить, так все! Один из них тогда меня вот так вот взял за шиворот и со ступенек спустил мордой в грязь. И тогда там грязь была, и сейчас. И ладно! Я, значит, подскочил, утираюсь, смотрю на них, меня всего колотит. А они себе ржут! Вот, говорят, не лезь, куда тебе не положено. А я им тогда: не вам, собаки, решать, куда мне положено, а куда не положено. Я, может, еще сам стану Великим князем, буду тогда жить в этом палаце, а вам всем четверым велю головы поотрубать! А они ржут себе, пальцами на меня показывают, народ стал собираться. А что мне было с ними, с этими стрельцами, делать? Их было четверо, а я один, они вон какие здоровые, а я совсем еще сопляк, это я понимал. Ну, и ушел я оттуда, но напоследок еще раз сказал, что я им еще головы поотрубаю.
Пришел — опять же через забор — к дяде Петру и никому об этом ничего не говорю. Да только моему отцу, когда он от Великого князя возвращался, доброхоты, а они всегда найдутся, все подробно рассказали. Он пришел домой и первым делом взял меня за ухо и стал его драть, драть и приговаривать: сопляк ты, сопляк, ишь чего захотел — Великим князем стать! А знаешь ли ты, сопляк, что нет на свете горше доли, нежели великокняжеская?! И долго он мне ухо драл, едва не отодрал. Но ничего я тогда не понял, отца не послушал.
Зато теперь я точно знаю-понимаю: отец был прав. Но не настойчив. Потому что будь бы я тогда на его месте, я бы такому дурынде, как я, тогда бы вовсе уши оторвал, оба сразу!
А так я остался с ушами, слушал всяких злых людей. И полюбил я ездить с отцом в Глебск. А там у дяди Петра лежал во дворе вот такой вот, может даже еще больше, дикий камень. Я тот камень поначалу все ворочал, ворочал. Потом стал катать по двору. А потом стал поднимать. А еще дядя Петр учил меня на саблях биться, учил стрелять из аркебуза, учил читать, писать и еще многому другому, тоже полезному. Потом, когда пришла пора, он дал мне денег на новый жупан с золо тыми кистями, подарил свою лучшую саблю, и я поехал в Златоградье.
Это пан Юрий, сын покойного князя Сымона, сразу купил себе новый корабль и целую хоругвь верных боевых товарищей (которые его потом и предали), а я ехал один, сам себе был товарищем, сам греб, будто я простой хлоп. Зато вернулся! А где сейчас пан Юрий, так это только одному Цмоку известно.
Но только что мне тот пан Юрий! А вот брата его, пана Михала, мне было очень жаль. Когда мне донесли, что с ним приключилось, я страшно разгневался. Кубок бросил, встал из-за стола, сошел во двор, гикнул, свистнул — и побежал на меня Мех. А я его р-раз! — за рога, а после ш-шах! — крутанул, Мех и с копыт долой. Только тогда мне малость полегчало.
Я знаю, злые языки смеются, говорят, что Мех ручной, такого завалить дело нехитрое. Так если оно так, я говорю, так выходите, поважаные паны, повалите моего ручного зубра! Молчат, собаки. Га!
И так всегда: как только какое настоящее дело, так они молчат и по кустам, а вот как на Сойм сойдутся, так сразу орать: Великий князь не то, Великий князь не это! Новины не вводить, старины не нарушать! Так что же вы тогда, я им говорю, если вы так за старину стоите, чего же вы тогда в своих старых шубах не ходите, чего себе новые шьете?! И какие еще шьют, собаки! Вот староста Горельский пан Гардусь, так ему, говорят, привезли шубейку за восемь тысяч флоринов, то есть чужинских талеров. Вы представляете, какие это деньги?! И ведь не жалко ему было, вот! А если скажешь: пан Гардусь, стрельцам уже полгода платить нечем, помоги! — что он тогда ответит, а? А то: нет денег, распускай стрельцов, мы-де, Великий князь, тебя и без стрельцов в обиду не дадим. Брешет собака и не захлебнется! Ох прав был покойный отец, ох как прав: нет горше доли, чем великокняжеская! И чего он мне тогда вместе с ушами голову не оторвал?!
Что? Почему она горше всех? Да потому что у тебя как будто бы все есть, а на самом деле нет ничего, все не твое, не лапай! Да вот даже взять того стрельца, который меня мордой в грязь спускал вниз по лестнице. Я же ему голову так и не отрубил. Да и как отрубишь, а? Эти же сразу спросят: за что ты его так? Ты что, спросят, над нами царь? Или хотя бы король? Да и потом, я и сам на этом не настаивал. Я вообще…
Нет, тут надо по порядку. А по порядку будет так. Я уже рассказывал, что ходил в Златоградье. А ходил я туда дважды. Первый раз все было очень хорошо, хорошо началось и так же хорошо закончилось — приволок я с собой целый воз всякой добычи: золото, жемчуга, отрезы бархата, парчи… и много еще разного добра, точнее, барахла, как я это теперь понимаю. Но тогда и мне и всем моим и всем нашим окольным это казалось очень красивым и ценным. И я сразу, конечно, желанный жених. Тут меня, в одну зиму, и окрутили, задурили голову, женили на соседской Нюрке, за ней нам дали две деревни с мельницей. Ладно! И все было тихо.
А вот после того, как я во второй раз сходил в Златоградье, тихо уже не было. А было так. Вот я вернулся домой, опять наволок барахла, еще больше, а моя Нюрка, вместо того чтобы радоваться, мне первым делом вот что говорит: ой, Бориска, как я по тебе истосковалась, какие мне страшные сны снились, какие дурные мысли мне в голову лезли! И ой не вернулся бы ты, когда бы я его не попросила! Так что надо нам теперь его за то, что ты ко мне вернулся, как следует отблагодарить. Кого это, говорю, его? А она: а Цмока, а кого же еще. Бориска, Бориска, отведи ему коня, с нас не убудет, а ему будет приятно. И так она тогда ко мне пристала, что я согласился, взял доброго каурого конька, не пожалел, и отвел его в дрыгву.
А что мне нужно было делать? Правильно! Бабу послушай, а сам сделай наоборот. А я сделал так, как баба просила. Оставил я в дрыгве каурого конька (он мне часто теперь снится), вернулся домой, утром опять пришел, смотрю, там только одни косточки лежат. Ага, значит, принял, значит, откупились. Это очень хорошо! И вот от этого «хорошо» мы дома стол и накрыли. Хотя отец сразу сказал: как ты был, Бориска, сопляком, так сопляком и остался. Я смолчал. Сидим, выпиваем, закусываем.
Тут вдруг гонец. Из Глебска. Говорит: Великий князь того! А посему, говорит, великий крайский маршалок срочно созывает все поважаное крайское панство на Высокий Сойм, будем там себе нового господаря выбирать. Мы назавтра и поехали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});