трачу семейную реликвию. Единственную, между прочим. Я помню, как ты отца закрыл, принимая на себя второй удар. И сейчас именно я должен был взять тот меч! Я, а не ты! Так что не смей умирать за меня, не позволю, слышишь?
— Ваше высочество! — испуганный возглас охраны.
«Ни к хляби негодная охрана», — подумал Дарье и пообещал себе заменить всех, если очнется.
— Это лишь порез, что вопишь, как девица в первую ночь? — устало отмахнулся от переживаний охранников принц. — Старая вещь, такая лишь на крови работает, причем на моей.
«Прибью, — уверился в собственных планах Дарье. — Приду в себя и сразу прибью поганца за то, что на меня семейную реликвию тратит. Наверняка ведь одноразовая вещь».
Холод полз выше, дошел до локтя и замер там, но боль начала утихать по всему телу.
— Чувствуешь что-нибудь? — озабоченно поинтересовался Далмар.
Дарье поднял голову. Посмотрел на пережимающего окровавленную ладонь принца, на свое заляпанное кровью запястье, которое обмотала серебряная цепочка с камнем посередине, сжал и разжал пальцы, ощущая руку как нечто чужое, скривился:
— Пороли тебя мало.
Далмар облегченно выдохнул, заулыбался:
— Раз ты вспомнил о порке, значит, жить будешь.
Дарье помогли встать. Он покрутил скованным запястьем, нахмурился.
— Зачем? — спросил у друга. — Это лишь отсрочка смерти. Такое проклятие никому не снять.
— Почему не снять? — ухмыльнулся Далмар, подмигнул. — Сам говорил, у нас тут маг жизни бегает. Найдем ее и снимем.
Меня накрыла уверенность — хана. Сейчас допросят, а потом прикопают под деревцем. Черт! Я ведь почти поверила, что выживу и утром буду завтракать дома.
Глаза предупреждающе защипало. Только разрыдаться мне, пуская слюни, не хватает. Это тетеньке простительно, а дяденьке плакать никак нельзя, дяденьку после истерики никто уважать не будет. А впрочем... Не все ли равно?
Но я решила попытаться надавить на жалость.
— Не помню, — повторила окрепшим — жить-то хочется — голосом, — как головой приложился, все в тумане.
Парни отреагировали паскудными смешками — никакого сострадания. Понятно, убогость не прокатит. Думается, сейчас вообще ничего не прокатит, даже правда. Если признаюсь, что я шпион или солдат бывших, так попробуй докажи, что шпион полезный и меня стоит тащить на допрос в Город, а не прикопать по дорожке. Опять же после битвы я тут не единственный такой, конкуренция, чтоб ее.
Мысль о покаянии я отмела, с ужасом понимая, что идей больше нет. Совсем. Разве что стриптиз устроить... Но это крайняя мера. Подозреваю, с заклинаниями чужих личин и иллюзий здесь знакомы, и вряд ли это поможет, еще больше усложнит.
Командир шагнул ко мне, я от него. На плечо, пригвождая к месту, легла рука моего провожатого.
В глазах белого я с содроганием прочитала приговор. Смерть приблизилась, нависла. Симпатичная такая смерть, высокая — я с обреченностью уставилась на нагрудный доспех... Светлые волосы собраны в хвост, правильные черты лица — я бы сказала, породистые, ярко-голубые глаза, в которые не было сил смотреть.
— Так мы поможем вспомнить, — почти ласково проговорил командир. Так палач предлагает избавить от головной боли путем отсечения оной от тела.
Я сглотнула, крепко зажмурилась, теряя последние остатки смелости, но кто мне даст спрятаться внутри себя?!
В следующий миг пальцы стальной хваткой обхватили горло, сжали, и я взмыла в воздух. Парень без труда оторвал от земли мои шестьдесят килограммов. И в кого сильный такой, собака? — подумала, захрипев и вцепляясь руками в его ладонь.
Белый подтащил поближе, чуть опустил, чтобы я балансировала на цыпочках, ослабил хватку, позволяя со всхлипом наполнить горящие легкие воздухом.
Ненавижу насилие! Мне в детстве лишь шутливый подзатыльник доставался, а отец обожал называть «моя принцесса». У меня вообще прекрасная семья была, пока я не осталась одна — дальние родственники не в счет.
— В глаза! Смотреть! — рявкнули так, что я вздрогнула всем телом и затравленно посмотрела белому в лицо. Чего уж рыпаться? Поздно. Надо было от патруля в кусты ходу давать.
Голубые глаза засветились, я в панике попробовала отшатнуться, но куда там — пальцы предупреждающе сжались на горле, позволив лишь хрипеть. Подозреваю, выглядела я сейчас жалко...
А потом в лицо точно самосвал въехал. Чужая сила тисками сдавила голову, продавливая природную защиту, сминая крохи сопротивления. Глаза медленно, но верно вбирали меня в себя, а потом я рывком провалилась куда-то. Исчез треск костра, пропал окружающий нас лес, меня словно обняло чужое присутствие, отгораживая от всего остального. Это было дико. Это было страшно. Это было больно. Это словно обнаружить в себе еще кого-то чужого, а место у меня в голове лишь на одного...
Внутри завертелись, отматывая назад, картинки прошлого. Вот я плачу над стражами. Вот поднимаю резервы бывших драпать с поля. Вот несусь к этим резервам. А вот втыкаю меч в короля бывших. Картинка замерла стоп-кадром, словно не веря себе, а боль внутри нарастала, грозя взорвать мою бедную головушку. Последним мелькнуло перекошенное лицо удавленного стражами зеленого, и чужое присутствие торопливо убралось из моей головы, а следом пришла спасительная темнота.
Скрип колес вплетался в забытье, точно назойливый писк комара над ухом. Я поморщилась, застонала — даже после смерти покоя мне бедной нет. Рядом раздражающе выстукивали ровную дробь, пол подо мной временами потряхивало, и каждый толчок отзывался в голове приступом тупой боли, намекая на то, что я еще жива. Надо же... Прям удивительно. Я уже смирилась с неизбежностью собственной кончины, а тут... Пошевелила пальцами, покрутила стопой. С наслаждением вдохнула полной грудью колючий морозный воздух — что ни говори, а приятно оказаться живой — и открыла глаза.
Надо мной проплывало мерцающее звездное покрывало. Блестели, переливаясь, яркие гвоздики-точки, такие завораживающие и близкие. Захотелось протянуть руку, коснуться. Черное небо прочеркнул вспышкой метеорит — так быстро, что желание загадать я, конечно, не успела.
Я выдохнула облачко пара, чувствуя, как закоченел кончик носа, — было дико холодно, как может быть глубокой ночью в