– Вы ошибаетесь, если считаете, что Муссолини вам помог бы, – ответила я. – Исполнительный комитет всесторонне обсудил этот вопрос, и мы единогласны в своем мнении. Муссолини даже более других твердо убежден, что вы не правы. Почему вы думаете, что он уступит?
Когда после долгих споров Джулетти, наконец, ушел, Муссолини вышел из своего укрытия.
– Как здорово, что вы ему не поддались, – сказал он. – Это был бы просто позор. Такое наглое требование! Как же вы были правы, что отказались от денег, которые он хотел передать партии! Конечно, нелегко иметь дело с таким упрямым и вспыльчивым человеком. Он настоящий романьолец.
Около одиннадцати часов утра на следующий день швейцар вновь объявил о приходе Джулетти. Он беззаботно вошел в комнату.
– Я снова пришел поприветствовать вас, товарищ Анжелика, – сказал он. – Я восхищаюсь вами. Вас нелегко уговорить. Вы именно такой активный боец, который нужен партии. Браво! Я счастлив, что познакомился с вами. Вчера вечером вы были так тверды, вероятно, из-за той моей телеграммы. Если бы вы не получили ту телеграмму…
– Ну, это все в прошлом, – прервала я его. – Вы уже видели, что Исполнительный комитет единогласно отвергает ваше предложение. Революционная партия не похожа на другие партии. Вы должны помнить об этом. Но скажите мне, почему вы не уехали сегодня утром, как собирались?
– Я передумал. Я не хотел уезжать, не получив по крайней мере одну согласительную подпись.
– Что вы хотите сказать? О какой подписи вы говорите? Кто дал вам свою подпись?
– Муссолини.
– Муссолини! Да вы шутите! Вы даже его не видели.
– Я зашел к нему домой сегодня утром.
– И он поставил свою подпись?
– Как он мог отказаться? Вы же знаете, романьольцы так солидарны друг с другом.
Во время войны с Триполитанией один молодой солдат-анархист по имени Масетти выстрелил в своего полковника и ранил его в казармах в Болонье. Боясь казнить нападавшего из-за всеобщих антивоенных настроений, власти объявили его невменяемым. С тех пор не прекращались народные требования его освобождения.
Наконец день 7 июня 1914 года был выбран днем большой народной демонстрации в защиту Масетти, демонстрации, в которой должны были принять участие даже республиканцы. Была договоренность, что если со стороны полиции будут какие-либо репрессивные действия, то немедленно последует призыв к всеобщей забастовке. На одном из митингов в Анконе полиция убила трех бастующих. Была объявлена всеобщая забастовка, которая быстро распространилась по всей Италии. Она стала настолько угрожающей, что кому-то показалось, что Италия стоит на грани революции. Неделя между 7 и 14 июня видела самые бурные беспорядки, которые происходили в Италии с 1870 года, и этот период впоследствии стал известен как Красная Неделя. В течение этого времени, когда все ресурсы партии были брошены на поддержку забастовки, Муссолини был в своей стихии. Судя по его сообщениям в «Аванти», можно было бы подумать, что он находится в самой гуще событий, вместо того чтобы писать пламенные передовицы в своем кабинете. Когда в конце недели Конфедерация профсоюзов призвала прекратить забастовку, Муссолини осудил профсоюзных лидеров за этот «акт предательства».
Глава 10
Пятидесятая годовщина Второго интернационала должна была праздноваться на грядущем съезде в Вене в конце августа 1914 года. Подготовка к съезду проходила в атмосфере нарастающей напряженности. Должны были съехаться делегаты из всех стран, чтобы вновь подтвердить сплоченность международного рабочего движения и его решительное противодействие растущей угрозе войны. Представители революционного рабочего движения предупредили тех, кто правил миром, что рабочие откажутся проливать свою кровь в любой войне, кроме одной – в войне за свое собственное освобождение.
В это мы верили и на это надеялись.
Но в конце нескольких безумных июльских дней то, о возможности чего мы давно предупреждали, случилось на самом деле. Европа встала на краю пропасти. Вместо тысяч ликующих социалистов, встретившихся в веселой Вене, человек двадцать из нас, членов Исполнительного комитета, в один мрачный, дождливый день собрались в небольшом зале Народного дома в Брюсселе. Было 28 июля, оставалось четыре дня до того, как Германия объявит России войну, и прошло уже пять дней после объявления Австрией ультиматума Сербии.
Я пришла в зал заседания прямо с вокзала, уставшая и запыленная после своего путешествия, в которое входил и проезд в багажном вагоне.
На тот момент в конфликт были вовлечены только Австрия и Сербия, но все мы понимали, что, если этот конфликт не остановить или хотя бы не локализовать, заполыхает вся Европа. Исполнительный комитет должен был действовать безотлагательно, чтобы осуществить антивоенную программу, принятую предыдущим съездом. Мы должны были действовать смело, но мудро, точно соразмеряя нашу силу с силой поджигателей войны, нейтрализуя нашей пропагандой волну милитаристской истерии, которая уже захлестывала прессу. Я знала волю своей партии и волю итальянского народа, я знала также, что в их интересах я могу говорить вполне откровенно.
И хотя большая часть членов Исполнительного комитета на протяжении нашей дискуссии оставалась при своем мнении относительно того, что война между Австрией и Сербией еще не означает всеобщую мировую войну (когда весть о российском ультиматуме достигла нас, представители России истолковали ее как выдумки прессы), заседание с самого начала было пронизано трагической атмосферой отчаяния. Наше чувство безнадежности и крушения надежд неуклонно нарастало по мере того, как мы слушали выступления.
Речь Виктора Адлера, который приехал из уже воюющей страны, всеми нами ожидалась с большим нетерпением. Какие действия, по мнению этого выдающегося человека, этого опытного политика, могут предпринять рабочие его страны? Какое воздействие оказало на них начало войны? Его доклад оказался горьким разочарованием для тех из нас, кто сохранял надежду на то, что народы поднимутся против войны. Этот человек, который чувствовал себя как рыба в воде в мировой политике больше, чем любой другой член Исполнительного комитета, и который, безусловно, знал больше, чем любой из нас, об обстановке в своей собственной стране, не смог произнести ни одного слова, указывавшего на то, что мы можем надеяться на какой-то решительный протест австрийского народа. Его мнение казалось здравым, формулировки – сбалансированными. Но он и не пытался скрыть свой глубокий пессимизм. Пассивность рабочих принималась как само собой разумеющееся!
В отчаянии мы обратились к представителям Германии и Франции. Совпадает ли их опенка ситуации с оценкой Адлера? Позиция Хьюго Хаасе, председателя Социал-демократической партии Германии, была самой символичной и патетической. Обычно спокойный, теперь он был настолько встревожен, что не мог сидеть спокойно. Его настроение колебалось между надеждой и отчаянием. Он говорил о больших массовых демонстрациях против войны, которые его партия организует по всей Германии. Его слова подкреплялись телеграммами с его родины. В одной из них говорилось об огромном массовом митинге в Берлине, на который пришло семьдесят тысяч человек. На протяжении большей части своей речи Хаасе, казалось, обращался непосредственно к Жоресу, как будто он жаждал доказать великому французу-социалисту, что рабочие Германии не хотят войны и что они ожидают точно такого же отношения к ней со стороны своих французских товарищей. После объявления войны Хаасе был одним из четырнадцати немецких депутатов, которые голосовали против военных кредитов. В 1919 году он был ранен националистом и умер месяц спустя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});