В начале этого периода сотрудничества с Муссолини в Милане он обнаружил, что мы с ним живем на одной и той же улице в нескольких шагах друг от друга. Когда газета уходила в печать, Муссолини часто говорил: «Пожалуйста, подождите меня, товарищ. Пойдемте домой вместе».
Обычно я приходила на работу рано утром, тогда как Муссолини, которому приходилось ждать первого экземпляра газеты каждый вечер, приходил поздно. Поэтому я предпочитала уходить раньше его, но, поняв, что он боится ночью идти пешком домой в одиночку, я обычно баловала его тем, что ждала его, несмотря на усталость в конце длинного дня.
– Чего вы боитесь? – спросила я его однажды поздно вечером, когда мы шли домой по пустынным улицам.
– Боюсь? – повторил он, останавливаясь и глядя вокруг глазами, которые, казалось, были полны ужаса. – Я боюсь деревьев, собак, неба, а также собственной тени. Да, своей собственной тени! – В этом месте он, казалось, взял себя в руки, пожал плечами и сардонически засмеялся. – Я боюсь всего, всех – и себя самого!
Однажды вечером он остановился перед какими-то деревьями и сказал:
– На этих деревьях мы будем вешать реформистов, Турати и Прамполини.
– А где повесят нас, – спросила я, – когда рабочий класс нас осудит?
Муссолини часто растягивал нашу прогулку тем, что останавливался. Не доверяя никому и боясь, что его высказывания впоследствии будут использованы против него, он был односложен со всеми, кроме меня. Все, что у него накопилось за день, он обычно обрушивал на меня по дороге домой. Он делал саркастические выпады и против себя, и против других.
«Вы читали последнюю статью Валера? – бывало, спрашивал он меня, ссылаясь на эксцентричного редактора одной еженедельной газеты. – Он ненормальный». А затем добавлял сардонически: «Держу пари, моя статья на ту же тему будет еще более сумасшедшей». И он делал паузу, чтобы посмотреть, какая будет реакция с моей стороны на его эскападу.
Иногда он говорил мне о своем намерении написать что-нибудь гораздо более «ужасное», от чего волосы встанут дыбом, чем короткие рассказы Эдгара Алана По.
«Когда я впервые прочитал Эдгара По в библиотеках Тренто и Лозанны, – говорил он, – я думал, что тут же сойду с ума, так я испугался. Я никогда не стал бы читать его на ночь. Ужас!» И он опять останавливался, добавляя после паузы: «Я тоже начал писать в такой же манере, но мой сборник рассказов будет называться «Извращение».
«Знаете, – и это заключение он повторял так часто, что оно стало лейтмотивом, – а ведь я ненормальный. В какой сумасшедший дом меня заберут, когда я совсем свихнусь, я не знаю, но я псих». И он саркастически смеялся.
«Ну, конечно, вы сумасшедший, – обычно отвечала я. – Но оставьте в покое Эдгара По, и хватит постоянно болтать о своем безумии. Вы просто хвастаете им. Это что, так интересно?»
Однажды он заговорил о нашем бывшем товарище и коллеге Моничелли, который уже упомянут выше. Когда-то он был сотрудником «Аванти», когда ее редактором был Энрико Ферри, но потом стал националистом и вышел из партии во время войны с Триполитанией. Моничелли не так давно сошел с ума, и Муссолини, который яростнее всех нападал на него за уход из партии, теперь, казалось, был рад, что нашел решение психологической загадки в последовавшем помещении Моничелли в психбольницу. Ссылаясь на это в письме, которое он написал мне, когда я была в Германии, Муссолини вновь обратился к своей знакомой уже теме: он тоже закончит свои дни в сумасшедшем доме, а Моничелли всего лишь опередил его. «Я совершенно с вами согласна, – ответила я ему. – Моничелли всего лишь опередил вас, но я надеюсь, что вы не пойдете по его стопам, а дезертируете из рабочего движения прежде, чем вас поместят в психбольницу.
И помните, – добавила я, – что я буду единственным человеком, который придет навестить вас в психушке. Вы так эгоистичны и эгоцентричны, что у вас в этом мире нет ни одного друга».
Поскольку Муссолини не жил теперь среди крестьян из провинций или неграмотных эмигрантов, он больше, чем когда-либо, сознавал свою незначительность и очень страдал из-за этого. Он стремился добиться известности любого рода. Ему доставляло удовольствие все, что привлекало к нему внимание. Даже пренебрежительные замечания делали его счастливым: ведь это означало, что его заметили как личность.
Когда движение футуристов, возглавляемое Маринетти, уже произвело международный фурор, Муссолини как-то рассказал мне о своем впечатлении:
– Как только Маринетти появился на сцене, чтобы прочесть лекцию, вся публика начала кричать, свистеть и бросать в него гнилые помидоры. Разве это не здорово? Как я ему завидую! Хотел бы я быть на его месте!
Глава 9
Во время демонстрации безработных в Милане полиция убила каменщика. Трагедии, подобные этой, не были редкими в Италии тех дней, но всякий раз, когда это происходило, волна революционного протеста прокатывалась по стране. Однако обстоятельства, сопутствующие именно этому убийству, были исключительными, так что либералы и радикалы были возмущены больше, чем обычно.
Погибший не был революционером, не был даже членом профсоюза. Это был простой молодой человек без какого бы то ни было классового самосознания. К тому же он был глубоко религиозным человеком. Прежде чем уйти из дома в то роковое утро (он просто хотел посмотреть на демонстрацию), он сказал своей жене, чтобы та не забыла налить масла в лампаду, которая горела в их доме днем и ночью перед образом Девы Марии. Он настаивал на этом, хотя его жена сказала ему, что ей нужно купить масло, а ведь у них осталось всего несколько чентезимо…
Все итальянские рабочие организации, следуя примеру руководства социалистической партии, опубликовали страстные манифесты с призывом к всеобщей забастовке в Милане в день похорон. Но Муссолини раскритиковал наш манифест за то, что он написан в недостаточно сильных выражениях.
– Как трагична судьба этого безобидного рабочего! – воскликнула я. – Быть убитым так жестоко, не зная почему! Если бы он был одним из наших товарищей, он знал бы, что умирает за идею. Но он полагался на Бога, на Деву Марию, на чудеса, чтобы получить работу. Он даже не понимал своего положения. Какой контраст между его жизнью и смертью!
– Да, действительно, контраст поразительный, – сказал Муссолини. – Вы должны написать статью на эту тему.
Похороны превратились в массовую демонстрацию самого революционного характера. Солидарность с погибшим рабочим, его семьей и его классом; гнев, ненависть и месть по отношению к виновникам трагедии; пламенное желание включиться в борьбу против социальной несправедливости и неравенства – все эти чувства вывели тысячи людей на улицы. Забастовка охватила всё: фабрики и заводы остановились, транспорт был парализован, магазины закрыты. Даже дорогие магазины и рестораны были вынуждены приостановить работу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});