На груди у Дон-Жуана
Православный крест.
Чтобы ночь тебе светлее
Вечная – была,
Я тебе севильский веер,
Черный, принесла.
Чтобы видел ты воочью
Женскую красу,
Я тебе сегодня ночью
Сердце принесу.
А пока – спокойно спите!..
Из далеких стран
Вы пришли ко мне. Ваш список —
Полон, Дон-Жуан!
19 февраля 1917
3. “После стольких роз, городов и тостов…”
После стольких роз, городов и тостов —
Ах, ужель не лень
Вам любить меня? Вы – почти что остов,
Я – почти что тень.
И зачем мне знать, что к небесным силам
Вам взывать пришлось?
И зачем мне знать, что пахнуло – Нилом
От моих волос?
Нет, уж лучше я расскажу Вам сказку:
Был тогда – январь.
Кто-то бросил розу. Монах под маской
Проносил фонарь.
Чей-то пьяный голос молил и злился
У соборных стен.
В этот самый час Дон-Жуан Кастильский
Повстречал – Кармен.
22 февраля 1917
4. “Ровно – полночь…”
Ровно – полночь.
Луна – как ястреб.
– Что – глядишь?
– Так – гляжу!
– Нравлюсь? – Нет.
– Узнаешь? – Быть может.
– Дон-Жуан я.
– А я – Кармен.
22 февраля 1917
5. “И была у Дон-Жуана – шпага…”
И была у Дон-Жуана – шпага,
И была у Дон-Жуана – Донна Анна.
Вот и все, что люди мне сказали
О прекрасном, о несчастном Дон-Жуане.
Но сегодня я была умна:
Ровно в полночь вышла на дорогу,
Кто-то шел со мною в ногу,
Называя имена.
И белел в тумане посох странный...
– Не было у Дон-Жуана – Донны Анны!
14 мая 1917
6. “И падает шелковый пояс…”
И падает шелковый пояс
К ногам его – райской змеей...
А мне говорят – успокоюсь
Когда-нибудь, там, под землей.
Я вижу надменный и старый
Свой профиль на белой парче.
А где-то – гитаны – гитары —
И юноши в черном плаще.
И кто-то, под маскою кроясь:
– Узнайте! – Не знаю. – Узнай! —
И падает шелковый пояс
На площади – круглой, как рай.
14 мая 1917
7. “И разжигая во встречном взоре…”
И разжигая во встречном взоре
Печаль и блуд,
Проходишь городом – зверски-черен,
Небесно-худ.
Томленьем застланы, как туманом,
Глаза твои.
В петлице – роза, по всем карманам —
Слова любви!
Да, да. Под вой ресторанной скрипки
Твой слышу – зов.
Я посылаю тебе улыбку,
Король воров!
И узнаю, раскрывая крылья —
Тот самый взгляд,
Каким глядел на меня в Кастилье —
Твой старший брат.
8 июня 1917
“И сказал Господь…”
И сказал Господь:
– Молодая плоть,
Встань!
И вздохнула плоть:
– Не мешай, Господь,
Спать.
Хочет только мира
Дочь Иаира. —
И сказал Господь:
– Спи.
Mapт 1917
“Уж и лед сошел, и сады в цвету…”
Уж и лед сошел, и сады в цвету.
Богородица говорит сынку:
– Не сходить ли, сынок, сегодня мне
В преисподнюю?
Что за грехтакой?
Видишь, и день какой!
Пусть хоть нынче они не злобятся
В мой субботний день, Богородицын!
Повязала Богородица – белый плат:
– Ну, смотри, – ей молвил сын. – Тыответчица!
Увязала Богородица – целый сад
Райских розанов – в узелочке – через плечико.
И идет себе,
И смеется вслух.
А навстречу ей
Реет белый пух
С вишен, с яблонь...
(Не окончено. Жаль). Mapт 1917
“Над церковкой – голубые облака…”
Над церковкой – голубые облака,
Крик вороний...
И проходят – цвета пепла и песка —
Революционные войска.
Ох ты барская, ты царская моя тоска!
Нету лиц у них и нет имен, —
Песен нету!
Заблудился ты, кремлевский звон,
В этом ветреном лесу знамен.
Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон!
Москва, 2 марта 1917
Царю – на пасху
Настежь, настежь
Царские врата!
Сгасла, схлынула чернота.
Чистым жаром
Горит алтарь.
– Христос Воскресе,
Вчерашний царь!
Пал без славы
Орел двуглавый.
– Царь! – Вы были неправы.
Помянет потомство
Еще не раз —
Византийское вероломство
Ваших ясных глаз.
Ваши судьи —
Гроза и вал!
Царь! Не люди —
Вас Бог взыскал.
Но нынче Пасха
По всей стране,
Спокойно спите
В своем Селе,
Не видьте красных
Знамен во сне.
Царь! – Потомки
И предки – сон.
Есть – котомка,
Коль отнят – трон.
Москва, 2 апреля 1917,
первый день Пасхи
“За Отрока – за Голубя – за Сына…”
За Отрока – за Голубя – за Сына,
За царевича младого Алексия
Помолись, церковная Россия!
Очи ангельские вытри,
Вспомяни, как пал на плиты
Голубь углицкий – Димитрий.
Ласковая ты, Россия, матерь!
Ах, ужели у тебя не хватит
На него – любовной благодати?
Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка – Алексия!
4 апреля 1917,
третий день Пасхи
“Во имя Отца и Сына и Святого Духа…”
Во имя Отца и Сына и Святого Духа —
Отпускаю ныне
Дорогого друга
Из прекрасной пустыни – в мир.
Научила я друга – как день встает,
Как трава растет,
И как ночь идет,
И как смерть идет,
И как звезды ходят из дома в дом —
Будет друг царем!
А как друг пошел – полегла трава
Как под злой косой,
Зашатались черные дерева,
Пал туман густой...
– Мы одни с тобой,
Голубь, дух святой!
9 апреля 1917
“Чуть светает…”
Чуть светает —
Спешит, сбегается
Мышиной стаей
На звон колокольный
Москва подпольная.
Покидают норы —
Старухи, воры.
Ведут разговоры.
Свечи горят.
Сходит Дух
На малых ребят,
На полоумных старух.
В полумраке,
Нехотя, кое-как
Бормочет дьяк.
Из черной тряпицы
Выползают на свет Божий —
Гроши нищие,
Гроши острожные,
Потом и кровью добытые
Гроши вдовьи,
Про черный день
Да на помин души
Отложенные.
Так, на рассвете,
Ставят свечи,
Вынимают просфоры —
Старухи, воры:
За живот, за здравие
Раба Божьего – Николая.
Так, на рассвете,
Темный свой пир
Справляет подполье.
10 апреля 1917
“А всё же спорить и петь устанет…”
А всё же спорить и петь устанет —
И этот рот!
А все же время меня обманет
И сон – придет.
И лягу тихо, смежу ресницы,
Смежу ресницы.
И лягу тихо, и будут сниться
Деревья и птицы.
12 апреля 1917
Стенька Разин
1. “Ветры спать ушли – с золотой зарей…”
Ветры спать ушли – с золотой зарей,
Ночь подходит – каменною горой,
И с своей княжною из жарких стран
Отдыхает бешеный атаман.
Молодые плечи в охапку сгреб,
Да заслушался, запрокинув лоб,
Как гремит над жарким его шатром —
Соловьиный гром.
22 апреля 1917
2. “А над Волгой – ночь…”
А над Волгой – ночь,
А над Волгой – сон.
Расстелили ковры узорные,
И возлег на них атаман с княжной
Персиянкою – Брови Черные.
И не видно звезд, и не слышно волн,
Только весла да темь кромешная!
И уносит в ночь атаманов челн
Персиянскую душу грешную.
И услышала
Ночь – такую речь:
– Аль не хочешь, что ль,
Потеснее лечь?
Ты меж наших баб —
Что жемчужинка!
Аль уж страшен так?
Я твой вечный раб,
Персияночка!
Полоняночка!
А она – брови насупила,
Брови длинные.
А она – очи потупила
Персиянские.
И из уст ее —
Только вздох один:
– Джаль-Эддин!
А над Волгой – заря румяная,
А над Волгой – рай.
И грохочет ватага пьяная:
– Атаман, вставай!
Належался с басурманскою собакою!
Вишь, глаза-то у красавицы наплаканы!
А она – что смерть,
Рот закушен в кровь. —
Так и ходит атаманова крутая бровь.
– Не поладила ты с нашею постелью,
Так поладь, собака, с нашею купелью!
В небе-то – ясно,
Тёмно – на дне.
Красный один
Башмачок на корме.
И стоит Степан – ровно грозный дуб,
Побелел Степан – аж до самых губ.
Закачался, зашатался. – Ох, томно!
Поддержите, нехристи, – в очах тёмно!