Читать интересную книгу Возвращение - Хокан Нессер

Между универмагом и зданием муниципалитета он нашел маленький итальянский ресторанчик, где подавали главным образом пиццу и пасту. Решил довольствоваться этим. Встреча с сестрой Марианной была назначена на пять часов, и времени оставалось не так уж много.

Да и еда совсем не главное. Главное – это стакан красного вина и, в первую очередь, сигарета.

И нужно обязательно сосредоточиться перед разговором. Конечно, ему и раньше приходилось совершать опрометчивые поступки, но здесь был особый случай, он понял это утром, отправившись в путь. Он уже не мог совладать с силой, которая им двигала, он давным-давно потерял над ней всякий контроль.

В этой игре он лишь орудие, но никак не ведущий игрок.

Это вовсе не новое ощущение, а скорее сущность или вариация на тему детерминизма – вездесущий вопрос о порядке и образе бытия. О нарастающей или убывающей энтропии.

Нет, мысли о произволе в нашей жизни, с которыми он заигрывал на днях, в этот момент не внушали ему особого энтузиазма.

Ведь если существует создатель, или высшая сила, или хотя бы всевидящее око, то эта сила должна с высоты своего положения видеть линии и прожилки в пространстве и времени, такие непонятные с точки зрения обывателя.

А внутренние связи вещей? Как еще их можно рассматривать? Именно они и должны бы составлять саму категорию Божественного.

Эти образы.

И если существует нечто высшее, то какое это имеет значение на самом деле?

Как там было у Ансельма[7] с его доказательством существования Бога? Разве ему не было сложно увидеть в этом рациональное зерно?

Он поискал в нагрудном кармане зубочистку, но, вспомнив, что их нет, закурил.

Разве нет в бытии структуры, как она всегда была в спирали молекулы ДНК и кристаллах снежинок, совершенно независимо от того, есть ли у них сторонний наблюдатель.

«Какое дело объективу до камеры?» – подумал он.

Хороший вопрос. Один из вечных. Он отложил сигарету в сторону. Безразлично поковырял фетуччини в тарелке и сделал глоток красного вина. В эти дни ему почему-то не особенно хотелось есть. Потому ли, что он лишился куска кишки, или по какой-то еще причине, неизвестно.

Совсем другой аспект – справедливость.

С ней все проще и понятнее, так он всегда считал, хотя задумываться об этом по-настоящему ему не приходилось. Несмотря на тридцать лет работы.

То есть он – орудие справедливости. Он ощущал себя таковым, если подойти к вопросу серьезно. Конечно, формулировка слегка напыщенная и даже несколько пафосная, но он же не кричит об этом на площади. Это просто его личное ощущение, но для него оно чертовски важно.

Чтобы оправдать свое собственное существование и исполнение своих служебных обязанностей, иногда приходилось копать глубоко, этому он научился. Может быть, даже все глубже и глубже – как будто основа, то есть фундамент, с каждым годом засыпалась новым, все более толстым слоем глины и грязи из преступного мира, с которым ему приходилось сталкиваться.

Да, примерно так.

На самый главный вопрос у него пока что не было ответа. Он сформулировал его несколько лет назад в связи с делом Г., и звучал вопрос не слишком замысловато: готов ли он сам вершить правосудие, когда законная власть и государственные институты закрывают на преступление глаза?

То есть, если он окажется один на один с убийцей или другим преступником и будет на сто процентов – именно на сто – уверен в том, что тот виновен, как будет правильнее поступить с точки зрения морали: отпустить его за неимением доказательств или самому восстановить справедливость?

Он взял сигарету и затянулся.

Таких особенных случаев с самыми непредсказуемыми последствиями можно было придумать бесконечное множество. Он много раз представлял их в теории, и, наверное, следовало быть благодарным судьбе за то, что до сих пор ему не приходилось идти до конца на практике.

Хотя иногда такой поворот был близок. Как тогда в Линдене семь лет назад.

И в этот раз на самом деле ничто не предвещало необходимости принять подобное решение.

Или предвещало?

Ван Вейтерен посмотрел на часы – и понял, что давно уже пора расплачиваться и идти, чтобы не заставлять монахиню ждать.

Стены квартиры были выкрашены в белый цвет. Обстановка аскетичная. Минимум мебели; в гостиной, куда она его пригласила, находились только низкая кушетка, с двумя подушками для сидения, стол, книжный шкаф и в углу скамеечка для молитв. На стенах распятие с двумя свечами в латунных подсвечниках и картина с изображением церкви – по-видимому, собора в Шартре. На этом все.

Ни телевизора, ни кресел, никакой мишуры. Только темный ковер на полу.

«Замечательно, – подумал Ван Вейтерен, садясь на кушетку. – Только существенное. Квинтэссенция».

Она подала чай в глиняном чайнике. Прямые керамические чашки без ручек. Тонкое печенье. Ни молока, ни сахара. Она даже не спросила, хочет ли он их, а он и не хотел.

Она была немолода, по меньшей мере лет на пятнадцать старше его, но в ее глазах светился живой и ясный ум, а все ее существо излучало свет, словно ее окутывала аура. Он понял, что перед ним человек, который внушает к себе уважение, гораздо большее обычного. И он почувствовал, как в нем начинает расти почтение… Почтение, которое он иногда испытывал по отношению к глубоко религиозным людям – тем, у кого были ответы на вопросы, которые он едва решался формулировать… Почтение, которое естественно менялось на противоположные чувства – презрение и отвращение – к другому сорту людей: верующим из стадного чувства, этим покорно и громко блеющим овцам. Внешним подражателям благочестия.

Ван Вейтерен почувствовал характер этой сухощавой, прямой женщины, с серьезными карими глазами и высоким лбом, уже когда они здоровались. Она села напротив него, мягким движением устроившись на одной из подушек. Когда она на восточный манер спрятала под себя ноги, ему показалось, что выглядит она так, что вполне может сойти за двадцатипятилетнюю буддистку. Но все же она оставалась католической монахиней, и лет ей было в три раза больше.

– Пожалуйста, – сказала сестра Марианна.

Он отпил чаю, пахнувшего дымом. Поискал папку, которая лежала рядом с ним на полу.

– Думаю, что должна попросить вас еще раз объяснить цель вашего прихода.

Он кивнул. Сразу стало понятно, что папка и анкета в этом случае просто оскорбительны. Бритва Климке, которую он на днях так эффектно бросил в лицо начальнику полиции, теперь грозила вернуться именно к нему – и ни к кому другому.

– Простите, – сказал он. – Меня зовут Ван Вейтерен, и я не тот, за кого себя выдавал. Я комиссар криминальной полиции Маардама… Я расследую происшествие, в подробности которого мне не хотелось бы вдаваться. Вам достаточно моего слова, что я преследую благие цели в этом странном деле?

Она улыбнулась:

– Да. Как я поняла, вопросы касаются Анны?

Комиссар кивнул.

– Она ведь провела здесь последние годы жизни? То есть с восемьдесят седьмого по девяносто второй? Правильно?

– Да.

– Вы ухаживали за ней?

– Да.

– Почему?

– Потому что в этом мое призвание. Так мы работаем в нашем ордене. Это способ обрести смысл. И любовь к ближнему… Анна сама пришла к нам. Нас около двадцати сестер, я была свободна.

Он немного подумал.

– Предполагаю, что вы были… очень близки?

– Мы много значили друг для друга.

– Вы доверяли друг другу?

– Конечно.

– Вы могли бы рассказать о ее болезни?

– Что вы хотите узнать?

– Например, была ли она прикована к постели все время?

Он понял, что она заранее знала, о чем пойдет разговор, и решила для себя, каким образом будет его вести, но, наверное, это было не так уж важно.

– Ей стало лучше.

– Лучше?

Она сразу стала серьезной.

– Да, комиссар. Ей стало лучше. Надеюсь, вы понимаете, что раны у нее были не только в бедренных костях? Существует еще и душа.

– Да, мне говорили об этом, – сказал Ван Вейтерен с нечаянной иронией. – Но что вы все же хотите этим сказать?

Она глубоко вздохнула и выпрямила спину:

– Независимо от того, верите вы в Бога или нет, наверняка вы согласитесь, что многие физические явления имеют психологическую причину. Духовную. – Она произнесла эти слова очень медленно, как будто сформулировала их заранее и хотела, чтобы он их обязательно услышал.

– Не могли бы вы немного разъяснить? – попросил комиссар.

– Предпочла бы воздержаться. Это вопрос о доверии… невысказанном… но тем не менее оно меня связывает. Я уверена, что вы меня понимаете.

– Вы считаете, что не имеете права разглашать это?

– В некотором роде.

Он кивнул.

– Но когда душевные раны затянулись, ее состояние улучшилось?

– Да.

– Насколько? Она могла передвигаться с помощью роллатора или палочки, например?

– Да.

– Она выходила из дома?

– Я вывозила ее каждый день на прогулку в инвалидном кресле.