и подсунул записку под его дверь со смиренной мрачностью Цезаря, пересекающего Рубикон. Назад дороги нет. Как сказал Цезарь:
“Alea iaсta est” – жребий брошен. Меня позабавила мысль, что глагол «бросать», “
iaсere”, на латыни имеет тот же корень, что и глагол «эякулировать». Лишь подумав об этом, я понял, что хочу принести ему не только ее запах, но и засохший на ладони след своего семени.
Пятнадцать минут спустя я пал жертвой двух эмоций: сожалел, что отправил ему послание, и корил себя за то, что написал его без толики иронии.
Появившись за завтраком после пробежки, Оливер, не глядя на меня, спросил, хорошо ли я провел ночь, намекая, что знает, что лег я под утро.
– Insomma[60] – так, ничего, – ответил я, стараясь придать своему ответу таинственность и давая понять, что своей немногословностью любезно избавляю присутствующих от бесконечно долгого рассказа.
– Устал, должно быть, – внес свой ироничный вклад в разговор мой отец. – Или, быть может, ты тоже играл в покер?
– Я не играю в покер.
Отец и Оливер обменялись многозначительными взглядами и начали обсуждать рабочие планы на сегодня. И я снова потерял его. Еще один мучительный день.
Но, вернувшись в свою комнату, я увидел за книгами на столе свой же сложенный листок бумаги. Вероятно, Оливер зашел в мою комнату с балкона и оставил записку на видном месте.
Если прочитаю ее сейчас, весь день будет испорчен. Но если отложу – все равно потрачу его впустую, потому что не смогу думать ни о чем другом. Скорее всего, Оливер просто вернул мне записку, как бы говоря: «Нашел на полу – кажется, твое. Давай!» Или еще прямолинейнее: без ответа.
«Повзрослей уже. Увидимся в полночь», – вот что, как выяснилось, он написал под моими словами.
Записку, по всей видимости, он принес еще до завтрака.
Это осознание пришло с опозданием и мгновенно наполнило меня тревогой и волнением. Хотел ли я его теперь, когда последовало предложение? Было ли это предложением? И вне зависимости от того, хотел или нет, – как теперь дожить до полуночи? На часах не было еще десяти. Оставалось четырнадцать часов…
Последний раз с таким нетерпением я ждал оценок за год. И девушку в кинотеатре – два года назад, в субботу, потому что мы условились о встрече и я не знал, вспомнит она или нет. Теперь моя жизнь на полдня словно поставлена на паузу. Как же я ненавидел ждать и зависеть от чужих прихотей…
Стоит ли ответить на его записку?
На ответы не отвечают!
И касаемо самого послания: каким тоном оно написано – насмешливым или же намеренно небрежным, точно он нацарапал его впопыхах, улучив минутку между пробежкой и завтраком? От меня не ускользнул ни легкий укол в сторону моей чрезмерной сентиментальности, ни последующее самоуверенное и деловитое «увидимся в полночь».
Было ли хоть одно из моих предположений верно? И если да, то которое – выстрел иронии или бойкое давай-ка встретимся ночью, и будь что будет?
В самом ли деле мы собирались разговаривать – просто разговаривать?
Был ли то приказ или согласие увидеться – в час, излюбленный каждым романом, каждой пьесой? И где мы увидимся в полночь?
Обмолвится ли он о месте встречи в течение дня? Или, зная о том, что я на днях проворочался всю ночь, не находя себе места, и что растяжка, разделяющая наш балкон, – на самом деле лишь выдумка, он предположил, что один из нас просто пересечет эту негласную линию Мажино[61], которая никогда никого не останавливала?
И как теперь будут обстоять дела с нашим утренним почти ритуалом – велосипедными прогулками? Придет ли им конец – или все останется как прежде, только добавится «полночь», которой можно будет тоже с нетерпением ждать?
Столкнись я с Оливером прямо сейчас – должен ли многозначительно улыбнуться или, придерживаясь уже привычной манеры, одарить его холодным, стеклянным, сдержанным американским взглядом?
И все же – среди множества чувств, которые я хотел выразить в нашу следующую встречу, была благодарность. Но возможно ли выразить ее, не будучи при этом навязчивым и неуклюжим? Или все-таки любая благодарность, даже сдержанная, всегда несет в себе каплю патоки, придающей средиземноморской страсти неизбежную приторность и напыщенность, которые не позволяют сохранять спокойствие, а вынуждают восклицать, провозглашать, декламировать?
Не отвечай – и он решит, что ты жалеешь о написанном.
Ответь – и будешь неуместен.
Но что тогда?
Ждать.
Я знал это с самого начала. Просто ждать. Подольше поработать утром. Поплавать. Может, сыграть после обеда в теннис. Встретиться с Марцией. Вернуться к полуночи. Нет, к половине двенадцатого. Принять душ? Или не принимать – и от одного тела перейти к другому?
Возможно, он тоже так поступает, переходит от одного к другому?
Вдруг меня охватил ужас: что, если он хочет лишь поговорить, прояснить ситуацию – мол, расслабься, встряхнись, повзрослей!
Но тогда зачем ждать до полуночи? Кто станет предлагать полночь для подобного разговора?
Или это все-таки будет настоящая полночь?
И что мне тогда надеть?
День прошел именно так, как я и опасался: Оливер исчез сразу после завтрака, не перемолвившись со мной ни словом, и не возвращался до обеда.
За обедом он сел там же, где обычно, – рядом со мной. Несколько раз я пытался завести непринужденную беседу, но вскоре понял, что сегодня один из тех самых давай-не-разговаривать-друг-с-другом дней, когда каждый из нас пытается отчетливо дать понять другому, что молчание – больше не уловка.
После обеда я пошел вздремнуть и услышал, как Оливер поднимается следом и закрывает дверь в свою спальню.
Позже я позвонил Марции, и мы встретились на теннисном корте. К счастью, там было пусто и тихо, и несколько часов мы просто играли под палящим солнцем, которое оба обожали. В перерывах мы отдыхали на скамейке в теньке и слушали стрекот сверчков. Пришла Мафальда, принесла освежающий лимонад и посетовала, что слишком стара и в следующий раз нам следует идти на кухню самим.
– Но мы ничего и не просили, – возразил я.
– Тогда нечего было пить! – заявила она и, довольная собой, засеменила прочь.
Вимини, любившая наблюдать за игрой, в этот раз не появилась – должно быть, пошла с Оливером на их любимое местечко.
Я обожал август за его погоду. В последние недели лета на город опускалась тишина: большинство местных разъехались по отпускам – le vaсanze, – а редкие туристы исчезали уже после семи вечера.
Больше всего я любил послеобеденное время: аромат розмарина, зной,