никому не рассказывает.
– Не знаю… – так она просила дать ей минуту на раздумья, а может, пыталась правильно подобрать слова. – Люди, которые много читают, скрытны. Они прячут свою суть. А тот, кто скрывается, обычно не нравится сам себе.
– Ты тоже прячешь свою суть?
– Иногда. А ты разве нет?
– Я? Да, наверное.
И вдруг, наперекор всем своим инстинктам, я неожиданно спросил ее о том, о чем раньше спросить бы не осмелился.
– А от меня ты тоже прячешься?
– Нет, не прячусь. Хотя… Пожалуй, да, немного.
– Это как?
– Ты прекрасно знаешь как.
– Почему ты так говоришь?
– Почему? Потому что, мне кажется, ты можешь меня ранить, а я не хочу, чтобы мне было больно. – Она на секунду замолчала. – Не в том смысле, что ты хочешь причинить кому-то боль, просто в любую секунду ты можешь передумать, даже если уже что-то решил; ты вечно куда-то ускользаешь, и никто никогда не знает, где тебя найти. Я боюсь тебя.
Мы шли так медленно, что, сами того не заметив, остановились. Я наклонился и мягко поцеловал ее в губы. Марция приставила свой велосипед к двери закрытого магазина и, прислонившись к стене, попросила:
– Поцелуй меня еще раз.
Я оставил велосипед на подножке посреди переулка, подошел совсем близко и взял ладонями ее лицо. Мы принялись целоваться. Я подался вперед: мои руки – под ее рубашкой, ее руки – у меня в волосах. Мне нравились ее простота и прямота; они ощущались в каждом слове, произнесенном ею в ту ночь, – безрассудном, откровенном, искреннем, – и в том, как ее бедра ответили моим – без стеснения и без резкости, будто связь между ее губами и бедрами была прямой и мгновенной. Поцелуй в губы не был прелюдией к более глубокому контакту – это и был полный контакт. Между нашими телами не было ничего, кроме одежды, и потому я не удивился, когда ее рука скользнула между наших тел и – дальше – ко мне в брюки, и она сказала:
– Sei duro, duro, ты так возбужден…
И ее прямота, ничем не сдерживаемая и неприкрытая, возбуждала меня еще сильнее.
Мне хотелось смотреть на нее, смотреть, не отрываясь, ей в глаза, пока она сжимает меня в руке, сказать ей, как давно я мечтал поцеловать ее, сказать что-нибудь, чтобы показать: человек, который позвонил ей и зашел за ней сегодня вечером, больше не тот холодный, безжизненный мальчишка, – но она прервала меня:
– Baсiami anсora, поцелуй меня снова.
Я поцеловал ее, но мои мысли уже уносились вперед, к моему местечку на откосе. Стоит ли ей предложить? Всего несколько минут на велосипедах, особенно если срезать путь через оливковые рощи. Я знал, что там мы столкнемся с другими парочками. Можно, конечно, пойти на пляж. Там есть подходящее место, которым мне уже доводилось пользоваться. Всем доводилось. Я мог бы также предложить свою комнату – дома никогда бы не узнали, да и не стали бы ни о чем спрашивать.
В сознании возник образ: мы с ней сидим в саду каждое утро после завтрака, она – в бикини, вечно зазывает меня спуститься к морю и поплавать.
– Ma tu mi vuoi veramente bene, я правда тебе небезразлична? – спросила она.
Она подумала об этом только сейчас? Или это все тот же печальный взгляд раненой души, нуждающейся в успокоении, который преследовал нас с тех пор, как мы покинули книжную лавку?
Я не мог понять, как решительность и грусть, как «ты так возбужден» и «я правда тебе небезразлична?» могут быть столь тесно переплетены друг с другом; не понимал, как она, столь ранимая и робкая, готовая поведать обо всех своих сомнениях, может в то же время так легко и опрометчиво запустить руку мне в штаны и обхватить мой член.
Хотя я целовал ее все более исступленно, а наши руки непрерывно блуждали по телам друг друга, я поймал себя на мысли, что раздумываю о содержании записки – той, которую вечером хотел подложить Оливеру под дверь: «Больше не могу выносить тишину. Мне нужно с тобой поговорить».
Когда я наконец был готов подбросить записку ему под дверь, уже занимался рассвет. Накануне ночью мы с Марцией занялись любовью в укромном местечке на пляже, которое местные прозвали «аквариумом»: в воде у берега там непременно сбивались в кучу и плавали среди камней презервативы, словно косяки лосося, вернувшегося в родные воды. Мы условились встретиться вновь – вечером того же дня.
Теперь, возвращаясь домой, я наслаждался ее запахом на своем теле, на руках. Я не собирался смывать его с себя – хотел сохранить до следующей встречи. Часть меня все еще купалась в роскоши вновь обретенного благотворного безразличия к Оливеру, почти граничившего с отвращением; с одной стороны, я упивался им, с другой – понимал, насколько, оказывается, непостоянен. Возможно, он почувствовал, что я хочу лишь переспать с ним и перестать о нем думать, – и инстинктивно оградился от меня.
Подумать только: всего лишь несколько дней назад я умирал от желания ощутить его в себе и едва сдерживался, чтобы не выскочить из кровати и не ворваться к нему в комнату. Теперь эта мысль нисколько меня не возбуждала. Может, одержимость Оливером была лишь диким, на время проснувшимся половым инстинктом, от которого я наконец избавился, и теперь все, что мне нужно, – это поднести руку к лицу, вдохнуть аромат Марции – и меня начнут привлекать женственность и женщины?
Я понимал, что это ощущение не продлится вечно. Любой, кто страдает от зависимости, знает: нет ничего проще, чем насмехаться над ней сразу после новой дозы.
Но не прошло и часа, как Оливер ворвался в мои мысли au galop[59]. Сесть с ним на кровать, предложить ему свою ладонь и сказать: вот, понюхай; наблюдать, как он водит по ней носом, держа осторожно в обеих руках, и наконец берет мой средний палец, и прижимает к своим губам, а затем – неожиданно – полностью захватывает ртом.
Я вырвал лист бумаги из школьной тетради.
«Пожалуйста, не избегай меня».
Затем переписал:
«Пожалуйста, не избегай меня. Это меня убивает».
Переписал снова:
«Твое молчание меня убивает».
Слишком драматично.
«Невыносимо думать, что ты меня ненавидишь».
А это чересчур заунывно. Нет, нужно что-то менее слезливое, но с утопичной, траурной ноткой.
«Я лучше умру, чем пойму, что ты меня ненавидишь».
В последнюю секунду я вернулся к исходнику.
«Больше не могу выносить тишину. Мне нужно с тобой поговорить».
Я сложил половинку разлинованного листка