Лежать вот так, по-собачьи, было действительно очень покойно, даже на деревянной платформе, прочно поставленной меж ветвей крепкого маньчжурского ореха, метрах в пяти над землей. И этот лабаз, как говорят охотники, построил и подарил ему Гришуня. Так и сказал: дарю. Нашлось у него несколько дней, свободных от научных занятий в промхозовском заказнике.
Если открыть глаза, то не сразу разберешься, где поблескивают листья кустов и где посверкивает грязь. Вроде бы они поменялись местами. Странно, но оно так.
Четвертая ночь настала. Но вот придет ли сегодня сюда, на этот солонец, изюбр? В самую первую полночь явилась полакомиться солью телка с теленком. Раз, ну два хрупнули ветки у нее под копытами. А вторая ночь пришла неходовой темной словно ватой заткнула уши, такой глухой была тьма, теплой и влажной. В третью тоже не пофартило.
Под ветровым потягом чуть слышно забились листья над головой Антона. Он не спеша разомкнул веки и увидел переливчатые очертания кустов и легкую рябь на солонцовых лужах. Защемило от холода кончики ушей. Резко вскрикнула косуля. Совсем неподалеку. Ей откликнулась откуда-то снизу другая, столь же нежданно, будто кто кольнул животное.
«Идет?» — Антон задержал дыхание.
Но солонец был пуст.
Истошно, по-кошачьи, прокричал филин. Еж, топоча лапами по слежавшейся прошлогодней листве, пробрался куда-то.
«От не спится полуночнику...» — вздохнул Антон. Он прикрыл веки и снова начал напряженно вслушиваться. Молодой охотник уже обтерпелся за недельное пребывание в тайге. Сердце его не замирало при любом шорохе, и он уже мог различить, шаркает ли однообразно ветка о ветку или зверь пробирается в непролазной чаще. И даже когда он заслышит или вдруг увидит зверя, то и тогда не трепыхнется его сердце вспугнутой птицей: станет отчетливее его стук, но карабин не дергался от его ударов.
Чавкнуло вроде...
Открыв глаза и поведя головой, Антон приметил, что-то изменилось на солонце. Очертания кустов выглядели по-иному, сдвинулись. Особенно загустела тень в левой стороне от солонца: там, где заросли высоки. И поблек лунный отсвет на листьях. Они уже не походили на чеканку. Вроде бы развиднелось. Плоская стена тьмы обрела глубину. Взгляд стал различать пространство меж кустами и деревьями. Черемуха поодаль забелела. Ее пронизал блеклый свет.
Антон понял, что луна опустилась к гольцам, сопочным вершинам. Часа два тому назад она сияла в чистом небе, теперь же светилась мягче, и лучи ее разливались по склону неба, скрадывая звезды.
«Пожалуй, не придет изюбр при луне», — подумал Комолов.
Снова послышался слабый чавк. Тут же несколько мелких, торопливых, помягче. И около куста слева от Антона на грани света и тени обозначился силуэт косули.
«Ну, ну, лакомись...» — подбодрил ее про себя Антон.
Комолов замер. Он перестал дышать, потому что косуля вдруг насторожилась и обернулась в сторону куста, росшего метрах в пятидесяти против лабаза. И около того куста был изюбр-пантач. Он будто сразу вырисовался из тьмы и обозначился четкими, но плавными линиями. Серебрились чеканно панты о восьми сойках-отростках на изящной, гордо посаженной голове. Крепкая шея словно вырастала из купины куста.
«Пройди, пройди еще немножко... — молил изюбра Антон. — Пройди, ну, два шага... Открой лопатку. Мне выстрелить нельзя... Раню тебя только...»
Но зверь подался назад. Серебристые панты слились с кустом. Однако по очень слабому шуршанию листьев о шкуру зверя, шарканью, о котором Комолов скорее догадывался, нежели слышал его, охотник понял, изюбр не ушел. Чувства Антона предельно обострились, и он словно перевоплотился в зверя-жертву. Он будто чувствовал, как раздвигаются под напором статных плеч самца упругие ветви и остро пахучие гроздья соцветий трогают нервные ноздри пантача, мешая уловить ему запах тревоги, запах человека.
Комолов изготовился к выстрелу, прижал к плечу карабин и отчетливо различил на мушке у конца ствола тонкую свежеструганую щепочку, которая облегчала прицеливание — мушки-то в темноте можно и не различить.
«Ты иди, иди, изюбр, иди. Обойди солонец. Ты удостоверься, изюбр, — человека ли, другого ли твоего смертного врага нет здесь. Иди, иди, изюбр, — заклинал охотник, предугадывая движения пантача. — Только не будь слишком осторожным. Скоро утро. Вон можно различить совсем дальние кусты в легкой дымке...»
А время тянулось долго. И вот в обманчивой и серой после захода луны тьме изюбр вышел на солонец. Зверь стал боком к охотнику и нагнул голову со светлеющими от росы пантами. Антон совместил на прямой вырез прицела светлую щепочку мушки карабина и убойное место на силуэте быка, чуть ниже лопатки. Оно было невидимо на тени зверя, но охотник хорошо знал, где бьется изюброво сердце.
И тогда занемевший палец охотника плавно повел спусковой крючок, а дыхание оставалось ровным, сердце билось мерно.
Приклад тупо толкнулся в плечо. Тишь ночи сменилась оглушенностью после выстрела. В крохотной вспышке зверь будто обозначился весь, взметнулся, бросился в сторону.
«Нет! Он убит! Он убит!» — ликовал охотник. Антон был уверен в себе так, словно не пулей, а своей рукой пробил сердце изюбра.
Закинув карабин за плечо, Комолов юркнул в лаз на помосте. С ловкостью молодого медведя соскользнул на землю по гладкому стволу. Не разбирая дороги, Комолов бросился по грязи солонца к добыче. Антон не чувствовал брызг на лице, соленой грязи во рту, а сердце вроде захолонуло от бега, мешало дышать. Добытый пантач гладким валуном лежал неподалеку от куста. Не слышалось ни хрипа, ни дыхания зверя. Зверь был мертв.
Вынимая на ходу из-за пояса топорик, Комолов уже без настороженности подошел к мертвому оленю. Прежде всего потянулся к пантам: целы ли? Падая, изюбр мог ненароком обломить отросток. И тогда прощай, цена!
Руки Антона чуточку дрожали, сказывалось напряжение четырех ночей. Он дотронулся до бархатистых и теплых, наполненных кровью пантов. Целы все сойки, все восемь. Антон пощупал их — мягкие, упругие, добротные. Потом вырубил панты вместе с лобной костью и принялся разделывать тушу. Работая, не заметил, как рассвело.
Каркнула ворона, раскатисто и радостно. Издали откликнулась другая и еще — в иной стороне. И прилетели вскоре. Покружились, расселись на сучьях, чистя носы, голосисто орали от голодного нетерпения. Перелетали с ветки на ветку, косились вниз на скорое угощение.
Затараторила, защелкала крыльями, перелетая распадок по прямой, голубая сорока.
Кто-то вломился в кусты, и Антон поднял взгляд. Кряжистый малый с городской аккуратной бородкой вышел из зарослей. Ушанка на голове сидела чертом, Антон узнал Гришуню.