Не грубо, но достаточно, чтобы меня услышали.
— Ты моя бабушка. Мама тебя боится, потому что ты к ней придираешься и всегда встаешь на сторону отца. Что ты хотела знать? Как можно рассказать об этом? А нужно было только повернуться и посмотреть. Такое невозможно спрятать. Почему, ты думаешь, умер мой брат? Почему, ты думаешь, я писалась в кровать в двенадцать лет?
Я говорю ей, что отец бил маму по животу. Я говорю ей, что отец бил маму по лицу. Я говорю ей, что он держал ее ладонь на гриле, пока она не закричит, как ему хотелось. Я говорю ей еще четыре, пять примеров.
— Мне продолжать?
Я продолжаю. Рассказываю все. Как я стояла на коленях, когда мне было одиннадцать. Как я росла. Другие вещи. Как рассказала маме. Как уезжала из родного дома и была ужасно счастлива, потому что никто не заслуживает так жить. Я не могу остановиться, слова стекают с моих губ, негромко и решительно.
Моя свиная кожа от свиней. Которые не хотели умирать. Их кожа — продукт побочный, как копыта или что-то вроде. Ее выкинут, если не используют. Никто не убивает их только ради кожи. Убивают ради мяса, сочного и нежного мясца.
Когда я замолкаю, бабушка похожа на сломанную куклу. Как Синяя, если из нее вытащить набивку. Дядю Марка тяжело прочесть. Он смотрит так, будто хочет что-то у меня спросить. Говорит, что папа «должен заплатить».
Я смотрю ему в глаза и отвечаю:
— Ты хочешь, чтобы он заплатил за Сьюзан. Иначе ты бы не приехал. Бабуля тоже. Вы оба выбрали отца. А папа был злодеем, и теперь вы хотите, чтобы мы присоединились к вашему маленькому возмездию. Такие праведные. Но то, о чем вы просите меня и почему, это эгоизм.
Они хотят что-то ответить, но не могут. Я глубоко вздыхаю. Мама понимает, как я напрягаюсь, и, возможно, думает о тарелках Тома, потому что говорит им: «Хватит» — и обнимает меня сзади. Ее острая ключица упирается в мое плечо. Моя костлявенькая мама правда старается.
Я снова предлагаю чай, но никто не хочет. Говорить об этом тяжело, но, начав, тяжело остановиться. Есть опасность показаться высокомерным. А от высоты кружится голова и рот не закрывается.
Да и зачем рисовать на свиньях, когда есть люди? Столько людей, так много кожи, чистые широкие просторы. Их можно резать, можно красить.
Кажется, Марк хочет закричать, заставить меня его услышать, но не может, потому что я открою рот и никогда не перестану говорить. Столько моментов, о которых можно рассказать. Изнасилование доказать ужасно сложно — все сводится к слову женщины против слова мужчины. Но в конце концов мы говорим об этом, как будто это исполнимо. Будто мы можем рассказать. Людям. Что, может, он заплатит. Его посадят. Марк, Клэр и Сьюзан будут пострадавшими, а я буду свидетелем или что-то вроде. Нужно поговорить с полицией и разобраться. Посмотреть на варианты.
Так много всякого, что можно сделать с человеком, который соглашается и говорит, что правда хочет.
Он ее оставил на утро, когда Клэр ушла на тренировку У него были в офисе дела. И все было хорошо, пока все не повторилось. Все то же самое.
— Он же моя семья. Мой брат.
Он понимал, что с нами что-то странное, по тому, как папа маму принижал, но обо мне не знал. И говорит он так, будто моя вина есть в том, что папа причинил вред Сьюзан. Мне нужно было кричать, орать, чтобы все вокруг услышали меня. Чтобы знали, чтобы спросили. Чтобы был дым и могло быть пламя. Ужасно такое говорить, конечно. Если это ложь. А если правда, то все равно ужасно.
Люди соглашаются на множество болезненных вещей. Сделай мне татуировку. Сделай пирсинг. Разрежь язык. Воткни в лицо иголки. Оставь на коже шрамы, но симпатичные. Причини мне боль красиво. Останься. Я знаю, ты меня не любишь, но не уходи.
Сьюзан крепкая девчонка. Маленькая толстушка с тоненькими волосами. Она лазает как обезьянка, бегает с мячом, кричит на братьев, и ей наплевать. Мне нравится ее характер. Не хотелось бы, чтобы его раздавили. Неужели папа думал, что может заставить ее хранить секрет? Хотя, по правде говоря, ему многое сходило с рук. Ты сделал что-то раз, сделаешь другой. Я боюсь, что, когда сделаю себе татуировку, потом покроюсь ими с ног до головы, как та женщина-тигрица или новозеландец, покрытый толстой, маслянистой чешуей и со змеиным языком.
Не знаю, зачем люди разрезают себе язык. Кому захочется иметь раздвоенный язык, как у змеи или у демона, когда можно иметь нераздвоенный язык, который не клеймит тебя обманщиком? После процедуры, когда залечатся все мышцы, два языка могут обвиваться вокруг друг друга. Мы забываем, что язык наш — мускул. В обычной жизни об этом как-то не вспоминается. Он помогает говорить, что не требует больших усилий.
Заплети мои волосы в косу, запихни импланты в мою грудь, чтобы стала больше, нарисуй круги у глаз и отрисуй мне брови. Рисуй на мне, раскрашивай меня. Сделай меня красивой. Красивее, чем я была. Или страшнее. Или круче. Я хочу быть больше похожей на свой идеал. Как я чувствую себя внутри, так я хочу выглядеть для остальных. Сделай мне больно. Сделай. Исправь меня.
Дядя Марк, бабуля, я и мама обедаем, что даже мило. Семья вся вместе. У бабули новый приходской священник, ей он не нравится, в отличие от старого, который был там двадцать лет и вообще ей друг — он венчал маму и папу О нем это ничего не говорит — кто-то должен был их обвенчать. Он переходит в городской приход, чем очень недоволен. Его последняя месса была самой печальной из всех, что видела бабуля.
— Он почти заплакал, — говорит бабуля, качая головой от жалости или от печали.
Мне кажется, для нее священники что для нас психотерапевты. И сейчас ей многое нужно кому-то рассказать. Помнится, если кто-то упоминал насилие над детьми в Ирландии, она очень симпатизировала церкви. Говорила вроде как, что это случалось не со всеми, что это грустно, да, но церковь ни в чем не виновата. Интересно, кажется ли ей сейчас, что именно поэтому Бог дал ей это бремя? Что я какой-то жизненный урок?
Небесная Медведица не будет вмешиваться в жизни глупых мужчин и глупых женщин. Все ее уроки будут