Есть особая версия о пребывании Инны в Канске. Сохранился дневник Александры Ивановны Стругацкой, который она вела, мягко говоря, не регулярно. Собственно это тетрадь с записями о здоровье маленького Арка, где вдруг спустя двадцать один год 10 августа 1951-го делается запись об Аркадии, об Инне, об их отношениях. Мама сетует на то, что Аркаша плохо выглядит, когда приезжает в отпуск, на то, что он редко пишет, и недоумевает, как это муж с женою два года живут порознь. Заканчивается запись словами:
«Это лето Инна уехала к нему на месяц, а могла бы и на два. Многого я не понимаю в их отношениях. Как-то они там?»
В другой тетради 14 августа записано:
«Сегодня Аркаша с Инной в Канске, Боря в Алма-Ата, а я одна. Грустно».
И 16 августа:
«Думаю пойти на „Евгению Гранде“, хотя денег всего 15 рублей. Никто не пишет. Боря где-то застрял в дороге. Аркаша утонул в семейной идиллии. Забыл обо мне. Ну, пусть, только бы они были счастливы».
Вот так. Семейной идиллии там не было, это мы знаем наверняка. Но вот на какой срок и с какой целью ездила в Канск Инна? Кого обманывала: мужа, свекровь или автора этих строк? Уточнять не хочется. Столько лет прошло! А к тому же была и ещё одна версия, автор её — Елена Ильинична (мамины рассказы запомнила Маша Стругацкая). Мол, Инна действительно жила в Канске добрый месяц и за этот месяц успела увлечь собою Диму, так что это он сначала изменил. А уж потом она — в отместку. Но нет никаких письменных свидетельств, до самого ноября.
Вот что поведает АН в очередном письме брату, написанном по-английски (сокращать не хочется — любопытно каждое слово!):
«Мой дорогой Б!
Извини моё такое долгое молчание, но ситуация здесь в Канске (я имею в виду мои личные дела, так же как и содержание моей службы) не даёт мне чертовой щелки времени или настроения писать кому-нибудь, а особенно тебе, потому что я знаю, что ты, как и я, не любишь сантименты, а если бы я написал тебе именно в это время, то моё письмо было бы переполнено всеми видами жалоб, сожалений и так далее и тому подобное. Кроме того, не было ничего существенного, о чем писать: всё в нашей бедной и жалкой жизни течет тупо и нескончаемо, меняется немногое, и мало что нравится.
Положение вещей здесь никогда не менялось с того времени, но моё сознание не может выносить твои безмолвные и, тем не менее, горячие упреки (забыл слово), и я решил написать тебе пару строк. Сначала о моей личной жизни.
Я хорошо накормлен, сплю крепко, пью мало. Работаю много, читаю много — а что за ерунду я читаю? Прежде всего — „Устройство Вселенной“ некоего Гурвича — блестящий обзор истории развития человеческих взглядов на Вселенную. Эта книга мне очень нравится. Думаю, ты уже её читал. Затем перечитал „Пьесы“ Островского — прекрасно, „Ещё одна победа“ американца — Уивера, если я не ошибаюсь — о событиях в США, имевших место в 1932, когда Макартур вышвырнул ветеранов, которые пришли в Вашингтон просить заработанные ими деньги. Что ещё? По-японски — „Дон Жуан в аду“ Кикутикана, „До и после смерти“ Арисимы Такео. По-английски: перечитал „Войну миров“ Уэллса, „Пиквикский клуб“ Диккенса и так далее. Это всё, полагаю.
Второе — моя служба. Здесь очень мало можно сказать — служба есть служба. Очень много работы, конечно. Сейчас я бушую над головами моих бедных учеников и давлю из них последнюю каплю масла. Они становятся худее и худее прямо на глазах, но даже не могут жаловаться — они слишком напуганы, чтобы поднять палец против меня. Я убиваю каждое пятнышко протеста в зародыше.
Так вот, здесь я заканчиваю. (Выделено мною. — А.С.) Ты пиши чаще, чем раньше, мне крайне нужны письма от мамы и тебя, потому что по некоторым причинам, которые тебе сейчас не надо знать, я теперь слишком одинок. Поэтому не забывай своего бедного брата.
Я, возможно, приеду в Ленинград около 24 января 1952, и тогда мы будем на некоторое время веселы и счастливы.
Здесь конец. (Выделено мною. — А.С.)
Целую тебя и маму. Твой Арк.
Канск, 1.11.51».
«…Сплю крепко, пью мало» — это неправда. Сразу после отъезда жены спать он стал паршиво, а пить — регулярно. О чём и писал потом неоднократно. А в процитированном выше письме брату неслучайно повторяется как рефрен: «Здесь заканчиваю… здесь конец». К последним числам октября он приходит в такое состояние, когда ощущение конца — конца всему, — наваливается и нависает над ним неизбывно. Нет, речь вовсе не идёт о суициде — от этого он был гарантирован полностью. Возможно, на чисто генетическом уровне. Речь о конце целого этапа жизни, о готовности расстаться с прошлым, смеясь и негодуя, расстаться безжалостно и беспощадно, не озираясь ни на какие последствия.
Трудно сказать, раньше или позже пишет он первое после расставания в Канске письмо Инне. Письмо не датировано и ради мысленного эксперимента мы можем допустить, не слишком погрешив против истины, что пишется оно в один день с письмом Борису. Читать целиком утомительно. Вот характерная выдержка:
«Для меня нет других женщин, кроме тебя, у меня нет другой нежности, кроме нежности к тебе, и мне кажется, так будет до конца. Я стал равнодушен ко всему, кроме того, что связано с тобой, механически ем, пью, сплю, работаю, и только оставшись наедине с собой (теперь я понял, что значит это выражение), я начинаю жить, то есть думать о тебе. Правда, у меня нет вспышек буйного пьянства, чего я, признаться, опасался, когда ты уезжала, но теперь мне думается, что это может быть, было бы лучше того тихого и покорного отчаяния, которым наполнена моя жизнь. С каждым днём мне всё труднее чувствовать себя человеком. Огромную всепоглощающую любовь внушила ты мне, и я всегда буду тебе благодарен за это, но как приходится расплачиваться!»
Ну и письмишко! Фальшиво, безвкусно, пошло. Ни одной литературной находки. А главное — почти ни слова правды. Например, о «вспышках буйного пьянства». Видно, в ходе одной из них и пишутся эти строки. Борису — после стакана и потому ещё с остатками самоиронии, Инке — после трех и уже с избыточным пафосом.
Инна Сергеевна не помнит сегодня, как восприняла она этот текст тогда, помнит лишь наверняка, что не ответила. Дней через двадцать (тут уже есть точная дата — 22 ноября 1951 года) АН не выдерживает и пишет снова — не так выспренно, но всё так же нечестно — в чем-то каясь, что-то объясняя, а, по сути, просто жалобно скуля:
«…Жить мне очень плохо, перспектив никаких, как дальше жить — не знаю, ведь все мои планы в жизни были связаны с тобой, моя любимая…»
Конечно, она опять не ответила. Он терпел ещё недели две и написал «уже в последнем градусе отчаяния», без всякой надежды, после чего откровенно сорвался. Сразу по всем направлениям. Как он теперь бушевал над головами своих несчастных учеников, достоверных воспоминаний нет, но то, что форменным образом не просыхал целый месяц, а то и больше — это факт. Разум стал слегка затуманиваться. Моральные критерии отошли не на второй, а на двадцать второй план…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});