В общем, всё катилось к разрыву. Инна уверяла, что у Аркадия в Канске есть женщинами, может быть, не одна; что он стал совсем другим — грубым, чужим, незнакомым. Аркадий уверял, что у Инны всегда был миллион кавалеров, а теперь уж наверняка не хватает сил от них от всех отбиваться. И кто бы его в этом разубедил?
Взаимные подозрения множились. Он слал ей пачками нежные и встревоженные письма, которые нумеровал внутри периода, начиная с каждой новой разлуки, а она — насквозь, рисуя красным карандашом цифры на полученных конвертах. Всего писем было больше двухсот, но уцелело из них только семь. Почему именно эти — неизвестно. Но и они дают весьма яркую картину того периода. Инна отвечала на письма редко и скупо, зато порою очень эмоционально, страстно. Он ничего не понимал, страдал, мучился, она тоже не понимала, злилась на отца, на себя, на Аркашку, злилась на всех и в итоге осенью 1951-го, в начале сентября, отправилась в эту Тмутаракань. Боже, ей казалось, что она ехала туда целую жизнь!..
Приехала. С трудом прорвалась, насилу объяснила кто она, почему, по какому праву, проникла в эту секретную тюрьму, а он оказался и впрямь в тюрьме — досиживал очередной срок на гауптвахте с какой-то любимой книгой. Ждать надо было не слишком долго. Она провела день и ночь в ДОСе (дом офицерского состава), у Воскресенских, которые любезно пригласили её к себе. Тут и познакомилась с Леной, ещё ни о чем не догадываясь. Да и возможно ли было догадаться? Поразило Инну другое: мыслимо ли в эту глушь и неустроенный быт уехать из Москвы от трехмесячной девочки? Чего ради? И как Дмитрий позволил? Потом ей показали и комнату Арка. Если можно это было назвать комнатой — какая-то пристройка со скошенной крышей, скорее собачья будка.
Сюда она попала уже перед самым свиданием и, пока в одиночестве ждала мужа, рассеянно перебирала его книги: четыре томика «Тарзана» на английском, «Машина времени» и сборник рассказов Уэллса из приложения ко «Всемирному следопыту» с иллюстрациями Фитингофа; переплетённый комплект «Вокруг света» за 1927 год, японские словари… И вдруг из какой-то книги выпал конверт, а оттуда посыпались на пол фотографии женщин в неглиже, совсем некрасивых, в одних лифчиках и трусах, в чулках с резинками и в развратных позах… По тем временам это была для неё полнейшая порнография. Ничего подобного раньше видеть не приходилось. Увидев тут же, в пачке, фотографии Арка с друзьями, пейзажи, архитектурные снимки, сделанные явно тем же аппаратом, на той же бумаге, она с ужасом догадалось, что это её муж сам выставлял перед камерой страшенных местных девок с кривыми улыбками и высунутыми язычками. Ей даже показалось, что она узнала фон на одной из фотографий — ну да, стену вот этой самой каморки…
И тут вошёл он.
— Привет! А-а-а… Ну, всё понятно. Пошли на сеновал, тут есть замечательный сарай, а в комнатёнке и не поговоришь толком…
И вдруг, словно проснувшись:
— Инуська, я люблю тебя, безумно люблю, только тебя, почему ты так долго ехала, сумасшедшая, как можно так надолго бросать меня, Инуська, я правда люблю тебя, ну, иди ко мне…
Дмитрий зашёл через полчаса и обо многом догадался сразу, например, о том, что теперь эта парочка на сеновале, и не пошёл следом.
Но очень многое было всё-таки непонятно и уж, во всяком случае, никак не увязывалось с хаосом в комнате и с образом Арка — лихого офицера, несколько одичавшего в Сибири. Зачем они разбросали эти фотокарточки? На одной из них Дмитрий обнаружил превосходно сделанный портрет Инны, и его поразило выражение то ли растерянности, то ли недоумения, очень умело схваченное на улыбающемся и, в общем-то, веселом лице. Потом внимание его привлекла голубая тряпочка, валявшаяся на полу. Он подобрал её. Это был измятый и изодранный женский носовой платок. Конечно, он сразу же вспомнил рассказ Акутагавы (в пересказе своего друга), и ему представилось, как Инна сидела вот на этой самой койке перед Аркадием, смотрела на него, слушала его, и на лице её блуждала улыбка, за которой лишь слабой тенью проступало выражение то ли растерянности, то ли недоумения, а руки её за спиною безжалостно терзали и рвали носовой платок…
Он отчётливо видел Инну, но никак не мог представить себе, что же такое видела и слышала она. Всё дело было в этих фотографиях. Если бы не они, он бы легко увидел перед собою на этой развороченной кушетке обыкновенного советского офицера, только что с гауптвахты и вкушающего радость заслуженной встречи. Но фотографии были, и что-то очень важное, очень сложное и очень тёмное скрывалось за ними…
Солнце давно село, и супруги едва различали лица друг друга. Все слова были сказаны. Неужели не будет пути назад?
— Не разводись со мной официально, — попросил он и зашелестел в темноте свежим сеном, устраиваясь поудобнее. — Скоро начнётся война, и я знаю, что меня убьют.
— А если не убьют? — спросила она и тут же сама удивилась дурацкому вопросу.
Скорее всего, она хотела спросить: «А если не начнётся?» В стране бушевала настоящая истерия холодной войны. Инна вспомнила, как сама говорила кому-то: «Наверно, с третьего курса уйду на фронт».
— Тем более, Инуся. Тогда — тем более. Мы ещё обязательно помиримся. Я буду верить тебе. Я буду верить в тебя! Просто сейчас вообще неподходящее время для разводов…
Но уговоры не подействовали. Она уехала через пару дней, придя в ещё большее уныние от общения с друзьями Аркадия, которые с невиданным упорством предлагали ей выпить водки, то и дело по привычке матерились, потом нарочито галантно извинялись и громко ржали. Не помогла и прогулка по лесу, и его вымученные шутки, и отчаянные нежности, и натужные обещания… Наверно, выгорело уже всё в душе, и даже вымерзло, и выветрилось. Честно это? Может быть. Но всё равно жестоко — по отношению к человеку, тоскующему «во глубине сибирских руд». Можно было простить ему все эти мелочи — ведь он-то прощал, а это дорогого стоит… Но примирения не произошло, они договорились, что больше не считают друг друга мужем и женой. А формальностями займутся позже, в Москве.
Всё вышло немножко по-другому. Инна оформила развод осенью 1952 года в городе Уфалее на Урале, где проходила практику. Там объявление в местной газете, без которого было никак нельзя, стоило всего десять рублей — против московских сорока. Аркадий же получил официальный ответ суда летом 1953-го в Елизове на Камчатке. Окончательная бумага о разводе с печатями и подписями, сохранившаяся у Инны, вообще датирована 27 августа 1954-го.
История умалчивает о подробностях, но Инна Сергеевна уверяет, что после тех нескольких дней в Канске они с Аркадием не виделись больше ни разу. Но это не потому, что он стал неинтересен ей. Наоборот — после она ещё не раз и не два пожалеет о своём решении и будет следить за его литературными успехами. В 1960-м на книжной выставке подруга шепнёт ей: «Он здесь». Но Инна не станет подходить. Решит так и остаться для него «взбалмошной девчонкой». А на самом деле просто не захочет ворошить прошлое и бередить душу. Ещё через много лет, увидев Аркадия по телевизору, она ревниво отметит, как плохо одевает его жена: рубашка какая-то домашняя, свитер… Ей будет невдомёк, что Лена здесь совершенно ни при чём — просто это его обычный, раз и навсегда выбранный стиль.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});