Многие пациенты ему верили. Сахаров выглядел представительно — лысина, очки, животик, говорил медленно, веско, пересыпая свою речь медицинскими терминами.
Однако на коллег и администрацию весь этот цирк не подействовал. Ростислава Юрьевича несколько раз предупредили о недопустимости подобного поведения, а когда убедились, что предупреждений он не понимает, предложили тихо и мирно убираться на все четыре стороны. По собственному желанию.
Сахаров отказался и продолжал гнуть свою линию. Тогда коллеги при полном одобрении администрации устроили ему парочку неприятностей, на которые главный врач реагировал объявлением строгого выговора с занесением в личное дело. Лишь грядущая угроза позорного увольнения по статье вынудила Сахарова подыскать другую работу. Сменив около десятка мест, Сахаров в итоге осел под крылом у Вознесенского, с которым когда-то вместе учился. Факт совместной учебы с шефом давал Ростиславу Юрьевичу возможность чувствовать себя немного выше остальных врачей отделения анестезиологии и реанимации. Коллеги не возражали — они откровенно потешались над Сахаровым. Без шута в коллективе скучно.
Вот и сейчас Ахметгалиева оторвалась от писанины, украдкой подмигнула Данилову и попросила:
— Славик, почитай нам что-нибудь из своего наследия.
— Почему бы и нет? — надулся Сахаров.
Он вышел из-за стола, подошел к окну, снял колпак, пригладил остатки волос (в юности, по уверениям самого Сахарова, на его голове были «заросли кудрей роскошных») и начал:
— Мой океан шумит, гонимый ветром времени.Он что-то шепчет мне, лукавый друг и враг.Изнемогаю я от жизненного бремени,Но знаю я одно — со мной мой океан…
При этом он потешно размахивал колпаком, зажатым в правой руке.
Данилов был вынужден закусить губу, чтобы не рассмеяться. Декламации Сахарова он еще не слышал. Ахметгалиева, то ли уже привыкшая, то ли обладавшая большей выдержкой, слушала Сахарова с серьезным, даже, можно сказать, вдумчивым видом.
— Пусть спряталась луна, мне до нее нет дела.Пусть рукоплещет мне лишь плеск морской волны,Со мной мой океан, и сказано все этим.Со мной моя судьба — неразделимы мы.
— Браво! — изобразила восторг Ахметгалиева, негромко аплодируя. — Это же песня, а не стихи!
— Это стихи, Фаина, — скромно поправил ее Сахаров.
Надев колпак, он вернулся на свое место и выжидающе посмотрел на Данилова, явно ожидая похвалы.
— Я одного не понял, — сдерживая улыбку, сказал Данилов. — Если стихотворение про океан, то почему волна морская?
— Занудство несовместимо с творчеством, — обиженно фыркнул Сахаров.
Несколько минут тишина в ординаторской нарушалась лишь стуком пальцев по клавишам и скрипом ручки о бумагу.
— Не так уж и много осталось до Нового года, — вздохнула Ахметгалиева, взглянув в окно, — ненавижу Новый год!
— Почему? — Сам Данилов любил этот праздник больше всех прочих.
— Праздник разочарования. Всякий раз надеешься, что жизнь изменится к лучшему, а вместо этого… Эх, что говорить!
— Сидите? — Вознесенский, вернувшийся с совещания у главного врача, открыл дверь так энергично, что она ударилась о стену. — И ничего не знаете?!
— Куда уж нам, убогим, — отозвалась Ахметгалиева. — Знать положено начальству.
— Новому начальству, — со значением сказал Вознесенский, плюхаясь на диван и закидывая ногу на ногу.
Данилов сразу догадался, о чем идет речь.
— Кто? — спросил он.
— Так неинтересно, — покачал головой Вознесенский. — Давайте делать ставки.
— На что? — Сахаров обожал азартные игры и всевозможные пари.
— На то, кто с понедельника будет у нас главным врачом!
— Что — «хозяйку» уже?.. — ахнула Ахметгалиева.
— Совсем, — кивнул Вознесенский. — В пятницу проводы.
— Ну дела! — Ахметгалиева подняла глаза к потолку, подвигала бровями-ниточками и предположила: — Нижегородова?
— Нет! — улыбнулся Вознесенский. — Не хотите ставок, так хотя бы поугадывайте. Уважьте старика, я так спешил к вам с этой новостью.
— Кто-то пришлый?
— Нет, Славик.
— Сапожков? — снова высказалась Ахметгалиева.
— Нет, а ты, Владимир свет Александрович, чего молчишь?
— Боюсь обломать вам игру, — улыбнулся Данилов, с наслаждением потягиваясь. — Моя железная логика подсказывает мне верный ответ!
— Вот как! Давай поделись с нами своей мудростью!
— Элементарно, Ватсон! — Данилов изобразил, что курит трубку. — Есть непреложный закон, который гласит, что все кадровые перестановки заключаются в замене плохого начальника самым худшим из всех возможных. Исходя из него, я могу с уверенностью сказать, что нового главного врача зовут Алексеем Емельяновичем!
— Ну ты Нострадамус! — Шеф восхищенно хлопнул ладонями по коленям.
— Он угадал? — спросила Ахметгалиева.
Вознесенский многозначительно кивнул.
— О, мать моя женщина! — Ахметгалиева обхватила голову руками и принялась раскачиваться на стуле. — Убиться об стену! Емеля — главный врач! Немедленно вешаться или увольняться! Мало нам его, так ведь завтра он вытянет свою подстилку в начмеды и тогда… О-о-о! Уйду на хрен куда глаза глядят! Дежурантом!
— Может, не все так плохо? — осторожно высказался Сахаров.
— Для тебя, Славик, может и да, а для меня нет, — огрызнулась Ахметгалиева.
Сахаров надулся и засопел.
— Ясно одно, — подвел итог Вознесенский. — Теперь мы станем козлами отпущения. Запомните это и не совершайте ошибок, даже самых пустяковых. Новый главный врач нам спуску не даст. Пожалуй, Фаина, ты права — от разговоров о смене работы пора переходить к поиску новой работы. И почему нам не поставили Нижегородову?
— Потому что Гавреченков оказался более перспективным кадром, — объяснил Данилов. — Не старый, энергичный, целеустремленный. Мечта, а не главный врач!
— Совет в Филях? — Анна Сергеевна вошла в ординаторскую, — закрыла за собой дверь и только тогда продолжила: — В патологии прямо карнавал. Федоренко ходит важная, как начмед, а Оксана уже видит себя главной акушеркой. Оксаной звали Воробьеву, старшую акушерку отделения патологии беременности, женщину с узким лбом, массивной нижней челюстью, необъятным задом и еще более необъятным апломбом.
— Илья Иосифович, я к вам по поводу Семенцовой. Она пришла…
— Надо, Анна Сергеевна, — согласился Вознесенский, поднимаясь с дивана. — Пошли ко мне.
Пропустив вперед старшую сестру, заведующий вышел из ординаторской.
Ирина Семенцова, невысокая, тощая, вся какая-то угловатая, у Данилова вызывала чувство жалости. Ни кожи, ни рожи, ни ума, ни доброты, и как результат — вечное одиночество, к которому сама Семенцова уже привыкла. Но не свыклась, в глубине души считая себя несправедливо обойденной всеми жизненными благами. С возрастом Семенцова привыкла лечить грусть-тоску распространенным способом и преуспела в этом настолько, что к сорока годам стала запойной пьяницей.
Долгое время Ирину выручала соседка, работавшая участковой медсестрой. Ее протекция помогала Семенцовой прикрывать недлинные запои больничными листами. Но после того как один из участковых врачей получил срок, пусть и условно, за выдачу «липового» больничного, больничные стали выдаваться строго по показаниям.
Очередной запой Семенцовой обернулся двухнедельным отсутствием на работе без уважительной причины. У Анны Сергеевны была на этот счет одна мысль.
— В сестрах Ире не место, но ее можно оставить в санитарках, — предложила она заведующему. — Она не откажется. Дам ей две ставки, чем плохо?
Подумав, Илья Иосифович согласился. На безрыбье и рак рыба. Три-четыре месяца работает, две недели пьет — не такой уж плохой график для санитарки. Санитарки вообще вечная проблема. Мало кто хочет выполнять грязную работу за мизерную плату. Заведующим приходится буквально навязывать совмещение санитарских обязанностей медсестрам, а тех это совершенно не радует: мыть полы — не их дело.
— Одно теперь хорошо, — сказал Данилов, — Гавреченков перестанет оперировать.
— Пожалуй, перестанет, — согласилась Ахметгалиева. — Негоже лилиям прясть. Только учтите, коллеги, что раньше он доставал всех время от времени, а сейчас начнет делать это постоянно. Надоело все это. Уйти мороженым торговать, что ли?
— Почему именно мороженым? — Данилов посмотрел на настенные часы и решил, что неплохо будет выпить кофе перед уходом домой.
Он встал, взял чайник и, подсоединив к крану фильтр, налил в него воды и вернул чайник на подставку.
— Хорошее занятие, только если торговать не штучным, а в вазочках, — ответила Ахметгалиева, отодвигая от себя одну историю родов и придвигая другую. — Я во время учебы летом подрабатывала в кафе. Заколачивала бешеные бабки.