Читать интересную книгу Будь мне ножом - Давид Гроссман

Там стояли мужчины, молодые и старые, которые показались мне персонажами боевика, — из тех, чьи огромные вырезанные из картона фигуры украшают крышу кинотеатра «Оргиль». Я прошёл между ними, опустив глаза, с торжественным, леденящим душу ужасом приговорённого к смертной казни. Я подумал, что среди них нет ни одного ашкеназа, и что тут меня и похоронят. Кто-то дал мне подзатыльник и пошутил, что сообщит в мою ешиву в Меа Шеарим[27]. Заметь, Мирьям, это тот самый мальчик, которого ты хотела одарить взглядом и уверить его в том, что он красивый мальчик… Переулок заканчивался большим двором. Мужчины, опустив голову, торопливо входили и выходили. В классе мы сдавленным шёпотом фантазировали на тему, что там происходит. Эли Бен Зикри был единственным, кто решился однажды пробежать вдоль этого переулка, и мы считали его героем Израиля. Я вошёл во двор. В воздухе стоял запах мочи и канализации, и с каждым вдохом я чувствовал себя всё более замаранным. Парнишка не намного старше меня подтолкнул меня к одной из стен. У стены стояла большая квадратная женщина в очень короткой чёрной юбке, которая блестела как кожаная. Я помню этот блеск, её обнажённые очень толстые ляжки, но лица её я не помню — я не смел на неё взглянуть, представь себе, до самого конца я так и не решился поднять голову и посмотреть на неё.

Я спросил: «Сколько?» — Она ответила: «Тридцать», — и я, как парализованный, протянул ей все купюры, зажатые в моём кулаке, и «услышал», как мой отец ужасается тому, какой из меня скверный коммерсант. Мирьям, ты можешь пропустить следующую часть этой истории, но я обязан тебе её рассказать. Я хочу очиститься. Вокруг были высокие дома, стены, покрытые большими пятнами смолы, длинными смоляными языками, а в тёмном дворе я помню груды старых досок, кучи мусора и красные огоньки сигарет. Из каждого угла доносились шёпот, вздохи, равнодушные голоса проституток, болтавших друг с другом, не прерывая своего занятия. Помню, как «эта» резким движением поддёрнула вверх юбку, а я, в то время ещё считавший своим высшим достижением умение расстёгивать лифчик одной рукой — лифчик моей сестры Авивы, натянутый для тренировки на старое кресло, — я вдруг увидел перед собой это самое. Мне стало дурно и холодно, я почувствовал, как душа моя сжимается, будто навсегда покидая меня, и я подумал: «Ну вот и всё, дальше падать некуда».

(Нет, я был ещё большим трагиком! Помню, как я произнёс про себя: «Теперь я на самом деле выкинут из человеческого общества…»)

Она спросила, почему я не снимаю штаны, и протянула свою мощную ладонь к моему маленькому члену, который в ужасе пытался спастись в глубине трусов. Она дёргала и сильно встряхивала его, она тёрла, вертела и сжимала его своей жёсткой неприятной рукой, а я, печально покинув своё тело, взирал на себя сверху и думал — тебя уже никогда не исправить.

Минутку, сигарета… Мне нужно отдышаться. Подумать только, какую историю я раздул из посещения проститутки. Каких-нибудь пятьдесят лир. Подумаешь!.. На чём мы остановились?

Мы остановились на том, как она рассердилась и спросила сквозь жвачку во рту, долго ли ей ещё меня ждать, и тогда — ты слушаешь? — этот маленький обнаглевший вундеркинд дрожащим голосом спросил, можно ли поцеловать её сюда, в грудь… Пропусти, Мирьям, пропусти, — это замарает тебя. Зачем я вообще тебя в это посвящаю? Зачем пачкаю тебя этим? «Он жаждал согрешить с существом себе подобным, заставить это существо согрешить и насладиться с ним грехом», — но мне повезло меньше, чем молодому Стефаносу Дедалосу[28]. Как я завидовал, читая, что её губы «касались не только губ, но и его сознания». А моя только презрительно фыркнула и приспустила лифчик. Не видя ничего, я ощутил прикосновение к своему лицу горячего потного тела. Я пошарил по нему языком наткнулся на большой мягкий сосок, и это так меня поразило, что я неожиданно припал к нему изо всех сил. Меня окатило горячей волной любви — в этом мерзком дворе я вдруг обнаружил единственную достойную любви вещь, которая сама по себе — любовь и чистота, и я не смог не ответить ей всем своим естеством…

Да, я смешон… Я сосал с благодарными вздохами мягкость, заполнявшую мой рот, такую чудесную, что я до сих пор помню её прикосновение. В полуобморочном состоянии я воображал, что сосок — это маленькая пухлая женщина, ничего общего не имеющая с этой проституткой, — просто маленькая женщина, нежная, взрослая и респектабельная, которая, возможно, и сама тайно занимается проституцией, но лишь для того, чтобы посвящать мальчиков вроде меня в секреты секса приятным и домашним способом. Я помню шок, когда эта милая «дама» вдруг отвердела и съёжилась у меня во рту, как кусок шершавой резины, как маленький часовой, закрытый и защищённый со всех сторон (можешь посмеяться надо мной). Я почувствовал отвращение и полное разочарование — если даже это твердея, сжимается и становится чужим, то чему ещё можно доверять… А на меня уже сыпались сверху оплеухи и тумаки, и я никогда не забуду, как она вскрикнула от неожиданности и боли, и голос её отозвался эхом во всём этом вонючем замкнутом мирке: посмотрите на этого маленького говнюка! Я тебе что — мама?!

Никто не догадался бы, что со мной произошло, когда я вышел из переулка. Если бы меня подключили к детектору лжи, он бы выдал — «хо-ро-ший-маль-чик». Как будто взмахом острого скальпеля с меня срезали всю грязь тех минут и даже сильный удар чьей-то ноги, — наверное, сутенёра, который схватил меня сзади за плечи и вышвырнул вон. Сдавленный смех полз за мной из всех углов тёмного двора, когда я, весь в грязи, ковылял оттуда, прихрамывая и оступаясь. Но через пять минут я уже ехал домой на автобусе среди городских огней, среди людей, которые и не догадывались, что произошло так близко от них, и какую тяжёлую плату я там оставил. Я снова надел своё собственное лицо, став до смешного самим собой, напялил на лицо известную всем историю, и даже, наверное, глаза закатил чтобы казались близорукими и растерянными, — пусть люди смотрят и смеются про себя надо мной, возвращая тем самым мои с ними отношения в обычное состояние. Этот мальчик снова возник передо мной неделю назад, когда я сбрил бороду. Да, да, — я сбрил её, чтобы встретиться с ним, от глупой тоски по нему, которую ты во мне внезапно пробудила. Я чуть не затрясся от обиды, когда увидел, какая жалкая рожица вернулась оттуда ко мне. И тем не менее, я заставляю себя быть преданным тебе, не себе: тебе я обещаю больше не скрывать его под слоем щетины.

К тому времени, когда я добрался до своего квартала, я уже, без всякого сомнения умиротворённо размышлял о прекрасном. Помню, например, как я думал о том, что когда-нибудь стану моряком и поплыву в солнечные дали — голубые и зелёные, буду любоваться красивыми видами, и вокруг меня совсем не будет людей — только бескрайние чистые морские просторы. И вот, когда я был погружён в свои грёзы, мимо меня прошли две женщины — молодая и старая — и сказали… Впрочем, я не был уверен, что они это сказали. Возможно, у них вырвалось: «Какой противный мальчик!» — не знаю…

Это была не ты, Мирьям! Не ты и не твоя мама. Спасибо за то, что ты попыталась для меня сделать, — ради меня ты снова прожила ту ужасную неделю с ней, одна, без отца, который защитил бы тебя… Я знаю, чего тебе стоило туда вернуться!.. Я был с тобой бесконечными ночами в двуспальной кровати в пансионе, когда ты с одной стороны плакала, а она — с другой — молчала и даже руку протянуть не могла, чтобы тебя погладить.

Я знаю, хоть ты и не писала, что ты взяла меня с собой в ту единственную за много лет минуту, когда в последнюю ночь вам поистине открылись небеса. Меня вновь поразило, что в столь юном возрасте ты могла быть такой мудрой и великодушной. Как сумела понять, насколько она несчастна и унижена той её просьбой: «Когда папа спросит…». Сколь сил потребовалось тебе, чтобы протянуть ей руку через горы тьмы и сказать: «Иди ко мне, мама».

Снова и снова прокручиваю я перед глазами этот фильм. Вы с ней идёте вечером под руку по пустой улице (только сейчас до меня дошло — рука! Беременность, паралич, её правая рука…), испуганные неожиданно возникшей близостью, взволнованные и молчаливые, сближаясь и тут же отстраняясь и дрожа всем телом.

Больше всего меня тронуло то, что, несмотря на охватившее тебя волнение, ты не забыла, когда писала мне, что мне было важно, чтобы именно молодая, «современная», сказала обо мне (то, чего она, возможно, и не говорила вовсе)…

Но нет. Ты бы, едва взглянув на меня, сразу поняла бы, откуда я шёл в ту минуту, и насколько я безнадёжен. Объясни мне, я никак не могу понять — как я мог быть таким?

Чувствую себя ужасно грязным…

Я.

22 сентября

Ты случайно не смотрела сегодня телевизор?

Передавали программу, будто специально сделанную для тебя, из тех, которые ты любишь. Она ещё напомнила мне мои «Бескрайние чистые морские просторы». Показывали племя, живущее на острове в Тихом Океане. Все имена существительные в их языке делятся не на мужские и женские, а на «то, что приходит из воздуха» и «то, что приходит из воды».