Читать интересную книгу Будь мне ножом - Давид Гроссман

В возрасте пятнадцати лет мы написали своё «Скромное предложение»: добывать электричество из низких людей — так мы их назвали — инвалидов, дураков, дебилов и т. д. (извини, я знаю. И всё же: это я. Всё, как есть). А год спустя мы сочинили «Семейную поваренную книгу», которая создала нам имя, но навечно опорочила его в стенах школы, — сборник еврейских рецептов, простых в приготовлении (и дешёвых, из всегда имеющихся в доме продуктов). Из этого меню я рекомендую моим друзьям-гурманам суп из материнского зоба и фаршированные щёки а ля Папа с начинкой из желчи…

В этом малозначительном отчёте мне важно отметить, что чем сильнее мы становились, тем большую популярность приобретали у девочек, и это было ново и свежо для нас обоих. К шестнадцати годам вокруг нас образовался маленький, но бурный кружок поклонниц, которых мы заставляли читать заплесневелые тома, взятые нами в библиотеке YMCA[25]. Мы устраивали им экзамены и издевались, как могли, прежде чем удостоить своей милостью. Был период, когда мы ухаживали за девочками по заранее составленному плану, каждый раз меняя тайный код — например, по первым буквам их имён, которые вместе составляли имя той, которую мы действительно любили, Хамуталь, на которую мы даже онанировать не решались, так любили.

Так продолжалось до самой армии. Шесть лет. «Шесть острых лет», — сказал бы Шай. — «Зубастых лет», — немедленно ответил бы я. Мы были помешаны на игре слов. Мы могли за пять минут вывести из равновесия любого, перебрасываясь его именем, как теннисным шариком. (Я пишу тебе и думаю: если бы всё закончилось иначе, если бы мы, взрослые, смогли остаться вместе после тех юношеских чудачеств и трусливой жестокости, — какой хороший друг был бы у меня…)

Окей, ребята, хватит сантиментов: нас призвали в один день, и, несмотря на наш тогдашний пацифизм, протест против оккупации и всё такое, — получив повестку, мы были счастливы. Думаю, мы оба ощущали в своей дружбе какой-то яд, и, когда грубая армия решила, что мы ей подходим, это означало, что под всем накопившимся гнильём мы в сущности — такие же, как все.

Короче, длинная рука Цахала разлучила нас: Шай служил в бригаде «Голани», а я, имея вес ниже среднего, — в комендатуре. Впервые за много лет каждый из нас должен был в одиночку противостоять своим ровесникам, и мы довольно быстро протрезвели, вернее нам помогли протрезветь. Мы зарыли свои остроты поглубже в вещмешок, научились говорить на языке других и, главным образом, научились молчать. И вот, во время одной из славных операций наших сил в Ливане, Шай был очень тяжело ранен. Его мать позвонила мне из больницы ещё до того, как позвонила его дедушке и бабушке, и я, конечно, сказал, что приеду в первый же свой отпуск.

Через несколько ужасных недель душевной скверны — у меня нет других слов для описания того, что происходило со мной в каждый из тех дней, когда я не ехал нему (я бы и домой в отпуск не поехал, чтобы только не идти к нему) — дальше тянуть было невозможно, и я силой приволок себя в больницу в Тель-Хашомер.

Не самый красивый эпизод в моей жизни…

Что я помню? Помню длинный коридор, вазоны герани, развешанные на стенах, и парней, ловко проносящихся мимо меня в своих инвалидных креслах. Ты сама можешь догадаться, как я себя там чувствовал, поэтому буду краток. В конце коридора что-то поднялось мне навстречу — половина худого тела с обритой головой. Единственный глаз распахнут на лице, и над ним нет брови. Ещё был ужасный рот, сильно скошенный на сторону в застывшей усмешке скелета. Он опирался на костыли, одна его нога была ампутирована выше колена.

Я осторожно приблизился. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, в глаз. Мы думали: «Глаз за глаз»; мы думали: «Смотреть глаз в глаз», «С глаз долой…» — все эти ядовитые «озарения» проносились между нами и умирали на краю его пустого века. Он засмеялся или заплакал, я так и не понял из-за этого рта, а на меня напал истерический хохот, и я притворился, что плачу…

Мне нечего сказать в свою защиту, я просто не смог побороть эту многолетнюю привычку. Да и наша дружба, и вся наша уникальность всегда держались на кончике иглы насмешки.

Мирьям, дорогая! После письма об ослике тебе хотелось меня обнять. Как ты сможешь теперь обнимать меня? Я не обнял его, не смог солгать и сказать ему, что он красивый мальчик. Мы оба стояли, глядя в сторону, наши плечи дрожали. Все годы нашей дружбы, с её поистине прекрасными мгновениями, наше молчаливое понимание друг друга и, главное, чувство, что наша встреча в двенадцатилетнем возрасте могла бы стать редким подарком этой чёртовой судьбы, — всё было уничтожено.

Вот и весь рассказ.

Вчера мне пришло в голову…

…Жаль, что мы с тобой не можем быть друзьями. Просто друзьями. Типа доброй мужской дружбы. Ну почему ты не мужчина?! Это решило бы массу проблем: встречались бы раз в две-три недели в каком-нибудь кафе или шашлычной, чтобы опрокинуть пару кружек пива, поговорить о бабах, о делах, о политике. В пятницу после обеда играли бы в футбол в Ган Сакере. По субботам выезжали бы на прогулку с семьями. Просто.

Я помню, как он поднял остаток лица и посмотрел в потолок с таким выражением, которое невозможно описать никакими словами. Будто в эту минуту он покорно, с какой-то ужасной интеллектуальной прямотой, выслушал приговор, который мы с ним вынесли, когда были друзьями, — если тебе в чём-то не повезло, значит, ты сам виноват. Если ты наказан — то по заслугам. И вообще, ты сам для себя — заслуженное наказание, не больше и не меньше.

Его лицо дрожало передо мной. У него уже не было черт, способных отразить то, что с ним происходило. Потом он повернулся назад, и мы разошлись, даже не попрощавшись. С тех пор прошло много лет. Я знаю, что он перенёс много операций, оправился и выглядит вполне пристойно. Я даже слышал, что он женился, что у него родился ребёнок, и что они ждут второго.

Он был необыкновенно умным и сообразительным ребёнком. Почти не проходит недели, чтобы я о нём не думал. И всё-таки, ты видишь, я и его вырезал из своей жизни (я поистине гибрид тактики выжженной земли и ликвидации по одному, не так ли?)

Я.

17 сентября

Пойдём в кухню, в мою кухню — с твоей я уже знаком. Сегодняшний вечер — вечер менее грустного дня — первого с тех пор, как ты рассказала мне об Анне. Я хочу побыть с тобой немного, нам это можно — ведь сегодня ровно пять месяцев и семнадцать дней, как мы встретились.

…Во дворе — газон метр на метр, поливальная установка, аккуратная цепочка хризантем окружает двор со всех сторон. По календарю — осень, но воздух горяч и неподвижен. Такое чувство, что зима в этом году отказывается наступать (меня это не слишком волнует). Притворяясь, что пишу ответ возмущённому клиенту, которому я по ошибке отправил не тот заказ, я сижу в шезлонге и чувствую твоё присутствие рядом с собой. Почему-то мне кажется, что сегодня ты не будешь воевать со мной из-за дерзкого приглашения посетить мой дом, по крайней мере, я на это надеюсь — никогда не знаю, за что ты решишь отчитать меня…

(Как, например: «Иногда, написав о чём-то ужасно тяжёлом, ты вдруг завершаешь письмо такой колбасной отрыжкой, что мне хочется тебя убить!»)

Окей. Я пристыжен. Моя предательская натура, мантия примитивизма, в которую я заворачиваюсь для тебя… Я, вне всякого сомнения, честно заслужил эти упрёки. Как, очевидно, и огнемёт, направленный тобой против моего невинного пожелания, чтобы между нами могла быть мужская дружба.

Не надо так сердиться на меня за эти глупости, это всего лишь слова. Честное слово, я не пытаюсь исключить из наших отношений тот факт, что ты женщина, и не вздумай себя кастрировать(?!), чтобы «уж совсем соответствовать» этому моему желанию. Ну, иди ко мне, хватит ссориться! Я так люблю говорить тебе «иди ко мне», сердце при этом окатывает тёплая волна. Знаешь, я уже могу думать о тебе во всех комнатах. Не только в ванной. За последние недели я как бы нашёл для тебя подходящее место, без вторжения на чужую территорию. А где ты думаешь обо мне?

Взгляни: в этот вечерний час у нас в кухне шумно. Идо восседает на своём троне, и перед ним — все сокровища Али-Бабы и Али-Мамы: баночки с простоквашей, йогуртом и творогом, шоколадное масло, спагетти, ломтики яблока, посыпанные корицей, как ты посыпаешь для Йохая (спасибо за эту идею!). Майя у плиты — что-то варит или опаливает на огне куриные крылья на завтра. «Как чудесно на нашей кухне в такие минуты», — думаю я про себя с таким волнением, будто увидел рай, а иногда даже тихо произношу это вслух так, чтобы Майя не услышала (она посмеивается над моей сентиментальностью). Но мне нужно это сказать, ибо в эту минуту я нахожусь не только там, — ты это знаешь, ты сама сказала, что я всегда и в доме, и в то же время вне его, стою там, снаружи, положив руки на подоконник.

Я заглядываю внутрь и заранее тоскую о том, что когда-нибудь непременно будет разрушено, уничтожено и сломано, как всё всегда ломается (главным образом — из-за меня, мерзавца). Я где-то читал, что в древнем Китае слово «семья» писали так: рисовали «дом», а в нём — свинью…