и выдает признание, которое заставляет главную мышцу в моей груди сжаться.
— Да.
— Значит, наши цели совпадают. И тогда вопрос состоит в том, кому ты желаешь смерти больше, ему или мне?
Антони сглатывает, пытаясь совладать с воздействием сыворотки правды.
— Ему.
Данте отклоняется на стуле и потирает губы.
— Что думаешь Юстус? Мы могли бы его использовать?
— Мы могли бы оценить его ценность для нас, отправив наверх с обсидиановым мечом.
— НЕТ!
Что за на хрен, Юстус?
— Так он только выдаст наше местоположение, а его самого убьют.
Данте зажимает мне рот ладонью.
— Разве я разрешал тебе вклиниваться?
Мгновение спустя, он опускает ладонь и взмахивает рукой.
— Уведите его. Пока я с ним закончил.
Като подходит к стулу Антони и выдвигает его.
— Нужно ли нам увести также Фэллон?
— Нет. С ней я ещё не закончил.
Когда пальцы Данте снова прижимаются к моей ляжке и начинают задирать ткань, я напрягаюсь.
Юстус, должно быть, почувствовал, что я в миге от того, чтобы схватить деревянную коробку и размозжить череп Данте, потому что хлопает в ладоши и говорит:
— Все за дверь.
Я начинаю дрожать, но не от стресса, как, наверное, предполагает Данте, а от адреналина.
Вот он.
Момент истины, когда я покончу с этим жестоким правителем.
— Если ты её обесчестишь, Регио… — Антони вырывает свою руку у Като.
— Ты меня убьешь? Ты это уже говорил. Я буду иметь это в виду.
Данте задирает моё платье ещё выше.
Я думаю о Лоре, о том, как он будет разгневан, и мысли об этом помогают мне собраться.
— Позволь мне кое-что прояснить, Антони. Если ты и выйдешь из этой войны живым, Фэллон никогда не будет твоей.
Всё тело Антони сотрясается.
— Ты думаешь, что она станет твоей, если ты её изнасилуешь?
— Мне не пришлось прибегать к изнасилованию в первый раз, когда она раздвинула для меня ноги.
Данте наклоняет голову набок, и его длинные косички рассыпаются по плечу.
Мои мышцы так напряжены, что отвращение, которое я испытываю при мысли о том, как я потеряла девственность, даже не заставляет меня содрогнуться.
Я чувствую, как Антони взглядом просит меня взглянуть на него, но я не поднимаю глаз. Я смотрю только на руку, которая ласкает моё бедро без моего, мать его, согласия.
Антони становится очень тихим. Он, должно быть, решил, что я лягу на кровать и позволю Данте совершить со мной любое непотребство. Вероятно, он думает, что я всё ещё испытываю симпатию к Королю фейри.
— Фэллон? — произносит Антони так хрипло, словно лианы врезались в его кадык.
Данте приподнимает шёлковую ткань ещё на дюйм.
— Чёрт бы вас побрал, уведите его отсюда.
Я всё еще не реагирую. Я не буду никак реагировать, пока не доберусь до его кровати.
Я распрямляю плечи и уже собираюсь предложить ему направиться в её сторону, когда Данте говорит:
— Юстус, останься. И запри дверь.
Я так резко поднимаю на него взгляд, что мои позвонки щёлкают.
Юстус закрывает дверь, но не смотрит в мои глаза, полные паники. Он само воплощение спокойствия, тогда как мой пульс перестал биться ровно. Я говорю себе, что пока рано делать какие-то выводы. Может быть, Данте просто хочет посоветоваться со своим генералом наедине?
— У вас что-то на уме, Ваше Величество?
— Много чего, Росси.
— Может быть, мне выйти, чтобы вы могли поговорить наедине?
Я ненавижу то, каким писклявым сделался мой голос.
— Нет.
Он проводит рукой по моим волосам, и я напрягаюсь от этого прикосновения, но решаю попридержать свою злобу и превратить отвращение в оружие, которое окажет мне куда большую услугу, чем импульсивное поведение.
— Накорми меня солью, Фэл.
Пульс начинает стучать у меня в ушах.
— Ты же невосприимчив к соли.
— Должен быть невосприимчив, но каким-то чудесным образом, я излечился.
Он протягивает руку, но не для того, чтобы провести ей по моим волосам. Растопырив пальцы, он говорит:
— Соль.
Я беру щепотку из коробки и подношу к его рту, а затем морщу лицо, когда он слизывает хлопья с моих пальцев.
— Спроси меня о чем-нибудь личном, Росси.
Юстус переступает с ноги на ногу, что заставляет его потускневшие кожаные сапоги скрипнуть.
— Вы испытываете какие-нибудь чувства к Фэллон, или желаете её только из-за её крови?
— Мне очень дорога твоя внучка и я верю всем сердцем, что со временем я снова стану ей дорог.
Ого. В его мозгу совсем не осталось нейронов…
Пальцы Короля фейри снова начинают двигаться по моей ноге.
— Вообще-то, мне кажется, что она уже начала вспоминать, как нам было хорошо вместе.
Я сжимаю зубы, чтобы не дать вырваться ответу, прожигающему мой язык. Нам с Данте никогда не было хорошо. Мы были друзьями. А затем он использовал и выбросил меня, оставив мне лишь неуверенность в себе и порванную девственную плеву.
Он проводит указательным пальцем по всей длине моей шеи.
— Ты сегодня такая мягкая.
Наверное, он говорит о том, какая я послушная, а не о моей коже. Не то, чтобы моя кожа была сухой или шершавой, но она такая же, как всегда.
— Мои попытки противостоять тебе мало чем мне помогли.
— Ты поэтому такая послушная?
Он накручивает мои волосы себе на палец. А когда его губы приземляются на мою скулу, я отворачиваю голову и пытаюсь слезть с его колен, но он только ещё сильнее сжимает мою ногу. Так сильно, что там должен остаться синяк.
— Тише. Всё это время ты так хорошо себя вела, мойя.
Боги, я ненавижу этого мужчину. Мой взгляд невольно перемещается на изголовье кровати.
Данте отстраняется от меня, но не ослабляет тиски своей хватки.
— Задай мне ещё какой-нибудь вопрос, генерали. Вопрос, на который я точно не захочу отвечать.
— Вы мне доверяете? — спрашивает Юстус.
Ради Святого Котла, зачем он задал этот вопрос? Неужели он хочет, чтобы его поймали?
— Нет. Я тебе не доверяю. Но я верю, что ты хочешь видеть свою внучку на троне и сделаешь всё возможное, чтобы она не лишилась моей милости.
Его милости? Моё желание фыркнуть настолько сильно, что мои ноздри начинают дрожать.
Данте хватает меня за талию, приподнимает и ставит на ноги.
— Иди на кровать, мойя.
Юстус сжимает ручку двери.
— Я удаляюсь.
— Почему ты так торопишься уйти, Росси?
— Потому что есть такие вещи, которые деду не стоит видеть.
Улыбка приподнимает губы Данте, когда он поднимается со стула. Но вместо того, чтобы подойти ко мне, он хватает коробку с солью и направляется к Юстусу.
— Ты ведь сам её одел,