Удержаться в зверином обличие было сложнее, поэтому Хасс снова стал человеком. Остальные кхассеры не спешили обращаться обратно и продолжали закрывать собой затихшего Брейра. Он больше не пытался подняться. Разодранные в лоскуты серые крылья едва подрагивали, песок под ним жадно впитывал кровавое подношение.
— Все, Хасс. Все. Ты его наказал.
Килай поднял руки, демонстрируя в знак примирения открытые ладони. Остальные притихли, боясь ненароком привлечь к себе внимание рассвирепевшего кхассера, а Ким так вообще мечтала провалиться сквозь землю. Потому что на нее смотрели. Подозрительно, с удивлением, возможно даже с осуждением. Не просто смотрели, а как бы ненароком, незаметно пытались отодвинуться подальше, освобождая пятачок вокруг. От стыда хотелось провалиться сквозь землю. Только наивный младенец бы не понял, что все это произошло из-за нее.
Проклятый кхассер! Зачем он так? Прилюдно, жестоко. На миг ей стало даже жаль поверженного Брейра. Но только на миг. Если бы она вчера к нему сбежала, сегодня пришлось бы краснеть еще больше.
Хасс шумно выдохнул, отпуская внутреннее напряжение. Кровавая пелена ярости, обильно приправленная ревностью, отступила, позволяя трезво мыслить. Наглец был проучен, его кровь обжигала язык, остальные увидели, чем закончится, если кто-то посмеет сунуться к его наложнице.
Битва окончена.
— Идем, — приказал он.
Его горячая ладонь сжала хрупкое запястье. Сильно, на грани боли, так что не вырваться. Ким едва поспевала за его размашистым шагом, чувствуя, как взгляды посторонних неотрывно следуют за ней. Сегодня весь лагерь будет обсуждать это происшествие.
Хасс привел ее обратно в шатер, стянул разорванную, окрашенную багряными подтеками рубаху и отправился за второй полог, в купальню. На его груди и спине красовались глубокие, напитанные кровью рубцы. Такие жуткие, что на них было страшно смотреть, но кхассера они волновали мало.
Он снова злился. В этот раз на себя. На то, что потерял контроль и зашел дальше, чем планировал. В тот момент в голове будто замкнуло, и единственное, что имело значение это Ким. Защитить, заявить на нее свои права, сокрушить молокососа посмевшего посягнуть на ЕГО пленницу.
Там, на главной площади лагеря, стоя на раскаленном от солнца песке, он раз за разом повторял только одно слово.
Моя.
Просто пленница.
Моя…
Таких сотни.
Моя…
Она не стоит этого.
МОЯ!!!
Ярость в крови все еще бушевала, перерождаясь во что-то другое. В желание обладать. Закрепить свое право, здесь и сейчас.
Притихшая Ким стояла возле своего сундука и не знала, что делать дальше. Бежать бесполезно, прятаться тоже. Оставалось лишь ждать, прислушиваясь к тому, как за ширмой плещется вода, как он фыркает, отплевываясь от нее.
Хасс вернулся через пять минут. С взлохмаченных сырых волос на плечи крупными каплями падала вода. Стекала по груди, спине, плечам, теряясь там, где кожа была испещрена темными ритуальными линиями.
Ким не могла оторвать взгляда и словно завороженная следила за тем, как очередная капля прокладывала дорожку, неспешно очерчивая рельефы мышц.
Сила в каждом движение, кошачья грация, звериная ярость. Что-то дикое, первобытно красивое, заставляющее внутренне трепетать.
— Ты больше не выходишь из шатра. Никаких больше походов по шатрам, никаких кухонь, — отрывисто произнес он, останавливаясь в опасной близости. Жар его тела обжигал, пробирался под кожу, отзываясь дрожью где-то под коленками, — поняла? Наружу только со мной.
— Но… — она осеклась под пристальным янтарным взглядом.
Не то, чтобы она горела желанием работать на изматывающей жаре, но так она хотя бы могла передвигаться по лагерю, собирать крохи информации, ухаживать за Лиссой, которая теперь полностью зависела от нее.
— Я что-то непонятно сказал? — холодно поинтересовался Хасс, наблюдая за сменой эмоций на ее лице.
Ким удрученно покачала головой.
— Все понятно, но…
Ей показалось, или Хасс тихо зарычал?
А чего рычать? Она же ни в чем не виновата! Брейр сам к ней сунулся, она не провоцировала, не строила глазки, не пыталась привлечь его внимание. За что на нее рычать?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Хочешь оспорить мое решение?
Оспорить? Конечно нет. Где он и где она. Но кое-что Ким все-таки решила сказать.
— Чем мне здесь заниматься? — она развела руками, — что я должна буду делать весь день?
— Ждать меня, — ухмыльнулся кхассер и небрежно подцепив одним пальцем золотой ошейник, подтянул ее ближе к себе.
Во рту внезапно пересохло, кровь предательски прилила к щекам, полностью выдавая ее мысли. Неправильные, постыдные, но вместе с тем такие дурманящие, что хотелось провалиться сквозь землю.
— Снимай одежду бродяжка, — с тихой усмешкой, произнес он, — Я хочу посмотреть на тебя при дневном свете.
Пленница попыталась отступить, но он по-прежнему удерживал ошейник.
— Не вынуждай меня самому тебя раздевать. Если я порву твою робу, будешь ходить голая. Всегда.
Стоило этим словам сорваться с губ, как он снова чуть не зарычал. В этот раз от нетерпения, от того, что воображение нарисовало картину того, как обнаженная Ким ждет его в шатре. Всегда готовая, доступная. С обольстительной улыбкой на пухлых губах…и ненавистью, полыхающей в изумрудном взоре. Во снах, в фантазиях, везде, где бы не появлялась Ким, ее ненависть следовала незримой тенью. И Хасс в очередной раз пытался убедить себя, что ему все равно.
Какая разница, что думает какая-то бродяжка из долины Изгнанников? Какое ему дело до ее ненависти? Правильно никакого!
— Сама. Снимай, — прохрипел он, отпуская ошейник.
Под его взглядом тело становилось ватным. Ноги наливались тяжестью, будто на каждой из них висело по пудовой гире, а руки…руки жгло, потому что они помнили ночные прикосновения. Когда сама вела ладонями по каменным плечам, повторяя изгибы темного рисунка. Когда горячая кожа обжигала подушечки пальцев.
— Я жду.
Приказ. На грани терпения. Оба понимали, что еще чуть-чуть и он сорвется, сделает все сам.
— Хорошо, — опустив взгляд, она потянула кверху подол своего серого наряда. Нерешительно, оттого мучительно медленно, сама того не осознавая, распаляя кхассера еще больше.
Жадно, не моргая, чтобы не упустить ни одну деталь, он наблюдал, как открываются сначала стройные бедра, обтянутые короткими льняными панталонами, плоский живот с аккуратной впадинкой пупка. Ребра, грудь, ямочки над ключицами.
Тонкие руки сами дернулись, чтобы прикрыться, но замерли, так и не поднявшись до груди. Нет смысла прятаться. Ким разжала пальцы, и серая роба опустилась к ее ногам.
— Покажись, — покрутил пальцем.
В душе кипел протест, но тело жило своей жизнью. Медленно, едва дыша, Ким повернулась сначала боком, потом спиной.
— Замри, — хрипло, будто через силу.
Взгляд впился в худенькую спину. Сведенные, подрагивающие от напряжения лопатки, узкая, как у фарфоровой статуэтки талия, ямочки чуть ниже поясницы…
Отвернуться невозможно. Отпустить тоже.
Ким вздрогнула и тут же зажмурилась, почувствовав прикосновение у основания шеи. Как он оказался рядом? Она не услышала даже шороха. Бесшумная тень, пугающая до дрожи.
И не только пугающая.
Врать Ким не умела, тем более самой себе. Кроме страха было что-то еще. Темное, пульсирующее, волнительное. То, что давно пряталось в укромных уголках, украдкой проскакивало в воздухе, иногда пробивало дрожью под коленками. То, что после этой ночи окончательно проснулось, развернулось на всю силу.
Проклятый андракиец. Жестокий ненавистный кхассер. Захватчик…
Все внутри бунтовало, кипело, шипело от ненависти, но ей нравилось, как он смотрел. Нравилась та жадность, которая полыхала в янтаре. И даже тьма больше не пугала. Она могла причинять не только боль, но удовольствие.
Снова вздрогнула, когда теплый палец описал восьмерку на шее и начал спускаться вниз по позвоночнику. Медленно обвел линию лопаток, проскользил по ребрам. Еще ниже, на талию.