Читать интересную книгу Рыбы молчат по-испански - Надежда Беленькая

В газете писали о чудотворной иконе. В одной деревне в местном храме по большим праздникам священник выносит к верующим чудотворную икону. Если до образа дотронется праведник, ничего не случится. А если грешник – икона начинает подпрыгивать и дубасить грешника по голове. Икона, говорят, грешников сама вычисляет. А другие говорят, что в икону вселился бес. Есть, оказывается, такие иконы, в которые бес вселяется. Бесы знают все, что творится между людьми, и кто как грешит. На самом-то деле икона не для того предназначена, чтобы ею бить грешников: она для того, чтобы перед нею молились. Устроить из иконы посмешище могут только бесы. И гоняться за такими чудесами нельзя.

Людмила Дмитриевна из департамента с кем-то по телефону: «Чтобы крестить ребенка, покупают крестик. Если под крестом лежит череп, то ребенок всю жизнь будет страдать. А если черепа нет – счастливым будет. А батюшки знают об этом, но ничего нам не говорят. Специально. Потому что нельзя, чтобы все были счастливые».

Ада Митрофановна как-то призналась, что в молодости одна женщина ей позавидовала и мужа у нее увела – приворожила. Муж от Ады ушел, оставил одну с ребенком. Но Ада в церковь тогда начала ходить, свечки за него ставила во здравие. День ходит, другой. Долго ходила, ее знакомая одна научила. И что же вы думаете, помогло: муж от той другой тоже ушел, не захотел с ней жить. К Аде, правда, так и не вернулся, но ей тогда уж не больно надо было.

Обращаются и к колдунам. Колдуны гадают, исцеляют, наводят порчу. Но человек от этого может сойти с ума – это если тот, на кого навели порчу, тоже что-нибудь сделает и порчу отведет. Тогда порче деваться некуда и она возвращается к тому, кто ее навел.

Афанасий – потомственный деревенский колдун, живет под Рогожином. Говорят, его дед был таким сильным колдуном, что у него росли рога. Многие к Афанасию ездят, в очередь записываются.

Есть целители православные. Лечат не таблетками, не наговорами, а молитвами. Знаменитая рогожинская баба Нюра, она же Анна – спасительница, целительница. Лечит от пьянства через веру. Принимает, говорят, не всех. Если кто вовремя не исповедовался, не причастился – не примет. На рекламе в местной газетенке баба Нюра всегда с иконой Божией Матери и с распятием в руках.

Девчонки-медсестры из дома ребенка ездят куда-то далеко, гадают. Вера, старшая сестра, знает про это. Подслушивает их разговоры, а потом Аде пересказывает. А они тогда хитрят, договариваются потихоньку и едут на автобусе вдвоем, втроем. Гадалка берет немного, но живет в деревне глухой за сто километров. Поодиночке ездить к ней боятся.

Вечером в номере включают телевизор. По местному каналу хор бабушек в народных сарафанах поет колыбельную из тех, что в Рогожинской губернии пели в старину:

Седни Ванюшка помрет,Завтра похороны,Будем Ваню хоронить.В большой колокол звонить.Бай да бай,Поскорее помирай!Помри скорее!Буде хоронить веселее,На погост повезут,Вечну память пропоют,К сырой земле предадут.Мы поплачем, повоемДа в могилу зароем.

– Почему в могилу? Это что за колыбельная? – Испанцы потрясены. – В Европе такого не поют.

– У нас сейчас тоже не поют, – объясняет Нина. – Старинная колыбельная, из прошлого. Такие специально раньше сочиняли, чтобы нечистую силу обмануть, отвести беду. Мол, все самое плохое уже случилось, все вышло словами, да еще перечислено так подробно. И беда от спящего ребенка отступала. Это как заговор, только наоборот.

* * *

Нине нравилось жить – это правда.

Но ей нравилось жить не в том смысле, как это понимают многие. Она всегда была пассивным участником жизни: любила, но почти не вмешивалась. Книги, фильмы и сны занимали ее больше реальных действий. Они позволяли проживать несколько жизней одновременно, а действия поглощали целиком, отнимая волю. Ее интересовало то, чего не было, нет и не будет, а остальное как бы не касалось.

Паузы между событиями казались ей увлекательнее самих событий, предвкушение – богаче обладания.

Зато все, кого она знала – мать, Ксения, Макс, Юля – жили по-настоящему. Они не сомневались в реальности жизни и существовали с ней в полнейшем согласии. Они окружили Нину большой дружной семьей, которая всегда с радостью ее принимала и даже не догадывалась, что она видит реальность иначе.

И только один человек кроме Нины оставался в стороне: этим человеком была Ева Георгиевна…

Но теперь все было по-другому. Впервые в жизни Нина входила во вкус и обладания, и действия.

Это было непривычно, пугало новизной. В Нине смешивались любопытство и тревога. Поток жизни становился слишком сильным, да что там, он просто сбивал с ног!

Что-то поднималось со дна памяти, что-то похожее уже случалось.

Она всегда боялась заиграться. Потому что однажды действительно заигралась.

Был июнь, сумерки, двор… Дети гуляли весь день, и с ними весь день гуляла Нина, и день летел незаметно – радостный и звонкий, светлый и бесконечный, как лето. Но день улетел, опустился вечер и в сумерках дети разошлись по домам – за ними выходили на крыльцо, им кричали из форточек. А за Ниной не вышли, и никто ее не позвал – мать была в экспедиции, а отец просто про нее забыл. И она так и играла до самой темноты во дворе в зарослях ясеня, в которых дети за день построили целый игрушечный замок. И когда она наконец выглянула из своего замка, уже стемнело. Во дворе было пусто, и только тени от листьев и летучих мышей пробегали по сухому асфальту под фонарем.

Нина была одна-одинешенька среди узорных теней. И она испугалась. Все родное ушло куда-то, а вокруг была одна только первозданная природа, дикая и полная видений. Это длилось несколько секунд, потом она опомнилась, схватила кукольную посуду и понеслась к дому. Но она все запомнила.

Вот и теперь – она заигралась. Жизнь дала трещину, и в эту трещину вливалось что-то незнакомое… Но происходящее так захватывало Нину, что ее не пугали ни видения, ни темнота, не странные силуэты, которые притаились за темными деревьями и кустами.

– Ты слишком много думаешь, – сказал как-то раз Макс. – И слишком много молчишь.

– Что? – переспросила Нина. – Ой, прости, пожалуйста. На самом деле я внимательно тебя слушаю.

– Правда? – удивился Макс. – А выглядишь при этом так, словно ты где-то очень далеко. Словно ты и не приходила ко мне, осталась дома. Почему?

Они помолчали, и, не дожидаясь ответа, он продолжал что-то ей рассказывать.

Нина сидела напротив и слушала. Но думала ли она о том, что он ей говорит, прислушивалась ли к словам? Нет. Она думала о своем, а его слова и ее ответы были фоном.

В тот день ей впервые показалось, что она засиделась у него в гостях. Что пропустила момент, когда нужно уйти, и чувствовала себя от этого неловко. Раньше такого не было. Она лежала на диване и листала журнал «B&W», который Максу присылали из Америки. Она очень любила этот журнал, но сейчас машинально перелистывала страницу за страницей, пробегая глазами фотографии.

А Максу тем временем звонили какие-то люди, он их называл по именам, и это были незнакомые имена, Нина никогда раньше их не слышала. Он смеялся над чьими-то шутками, перебирал подробности, известные только двоим – самому Максу и его собеседнику.

Она пыталась понять, что ее беспокоит. Какая-то неуловимая фальшь, легкое искривление пространства. И вдруг поняла: запах. Запах нового одеколона, которым надушился Макс. Она видела флакон на полочке в ванной, еще совсем недавно его там не было. Макс вообще не пользовался одеколоном. Никогда. И этот новый запах не шел к его привычному облику, теплым волосам, детским губам. Запах был резкий, чужой, и он появился не случайно – сегодня Нина уловила в Максе что-то новое.

Она затосковала.

В тот день она отправилась к нему сразу после Рогожина.

Эту встречу они назначали и откладывали дважды. И такое уже бывало раньше. Что-то не срабатывало. Что-то вышло из строя, разладилось и теперь барахлило. Даже виделся Макс как-то смутно, словно его самого и всю его жизнь отделяла от Нины легкая дымка – прозрачный шелк или марля. Откуда он взялся, этот рыбий пузырь, спрашивала она себя, и почему я так плохо вижу сквозь его мутные стенки?

И этот запах…

Неясная тревога томила ее все последние дни… Дни? А может, недели? Нина сама не понимала, когда это началось.

– Знаешь, – сказала она, когда Макс наконец закончил свои телефонные разговоры и они перебрались на кухню. Нине нравилось смотреть в окно его кухни на гаснущее небо, на вздрагивающие вершины кленов. – Мне иногда кажется, что у меня недоразвиты чувства…

– Как это? – не понял Макс.

– Я живу как бы наполовину. Со мною что-то происходит – а меня это не касается. Люди сменяют друг друга, одни появляются, другие исчезают, а я смотрю на все так, словно тени пробегают по стене.