Читать интересную книгу За полвека до Бородина - Вольдемар Балязин

В отличие от Александра, Цезарь был в воинских делах более осторожен: он всегда имел надежный резерв и даже, будучи совершенно уверенным в победе, заботился и о том, чтобы в тылу его были дороги, удобные для отступления.

И то еще было приятно Мише, который почитал уже себя будущим инженером, что чуть ли не первым в истории войны Цезарь соединил действия своих солдат в поле с опорою на фортификационные сооружения, коим придавал он немалое значение.

И Александр и Цезарь были великими полководцами и одновременно монархами, престрловладетелями. Оттого Мише было любопытно не только знать их как полководцев, но и как царей, ибо в их лице цари и полководцы слиты были воедино и это придавало и Цезарю и Александру особую силу.

Раздумывал Миша и над тем, что есть царская власть и что есть окружающий монарха двор. А с этим знакомила его Барклаева «Аргенида». Она рассказывала о нравах придворного общества, о механике тонких интриг и хитроумных обманов со всеми закулисными делами двора. Неважно, что двор тот был не наш, не российский, а королевский французский; ничего не значило и то, что и время, описанное в «Аргениде», было иным на сто с лишним лет ранее теперешнего; неважно было даже и то, что в книге повсюду встречались туманные намеки, лукавые иносказания и не всегда понятные аллегории. Джон Барклай ухватил главное — дух двора, а дух сей был во многом одинаков, где бы дело ни происходило — в Гишпании ли, в Турции ли, в Поднебесной ли империи китайских богдыханов.

А «Древняя история», сочиненная, как значилось на титуле книги, бывшим ректором Парижского университета месье Ролленом и переведенная с французского профессором Элоквенции, сиречь красноречия, Василием Тредиаковским, была просто незаменима. Мифы о богах и героях, легенды об императорах и консулах, повествования о доблестных мужах и добродетельных женах Афин, Рима, Спарты не только облагораживали ум и сердце, но могли пригодиться и в куртуазной беседе с какою–нибудь благородной девицею или дамой.

Ко всем этим весьма полезным и интересным сведениям вскоре прибавились и другие. Случилось сие после того, как однажды явился к ним в дом слуга князя Щербатова и передал батюшке записку, в коей его сиятельство просил наведаться к нему, дабы забрать совершенную им работу — написанное по просьбе Ла–риона Матвеевича родословие.

Ясным летним днем Ларион Матвеевич, взяв с собою Мишу, отправился к Щербатову.

Батюшка, прежде чем взойти на крыльцо, сказал Мише:

— Будь с князем отменно учтив: он горд очень и оттого болезненно самолюбив. А кроме того, мы обязаны князю его любезностью — редкий аристократ взял бы на себя бремя такого добровольного долга.

Миша подумал: «А может быть, князю и самому интересно было сей работой заняться?» Но вслух того не высказал, только молча головою кивнул, соглашаясь с папенькой.

Встреча с князем обернулась приятною нечаянностью. Щербатов оказался милым, радушным хозяином — от его холодного снобизма не осталось и следа.

Он крепко пожал руку Лариону Матвеевичу, потрепал по щеке Мишу и, осведомившись у гостей, угодно ли им выпить кофею, велел сказать, чтоб подавали.

Кофей был душист и крепок, стол сервирован серебром и тончайшим фарфором, и Миша подумал, что, наверное, именно так жили герои «Аргениды», когда оставляли королевский двор и уезжали в свои шато.

И все же сильнее серебра и фарфора и невиданного дотоле столика на колесах, на коем привез все это великолепие молчаливый лакей в затканной серебром ливрее, поразила Мишу княжеская библиотека.

Он пил кофей не прихлебывая, но маленькими глотками, изящно отставив мизинец правой руки, держащей чашечку, но, вопреки политесу, смотрел не на хозяина, а перебегал взором с одной книжной полки на другую, от корешка к корешку.

Чего здесь только не было! И огромные фолианты в сафьяновых и кожаных, тисненных золотом переплетах, и маленькие книжечки без обложек, и харатейные свитки, что лежали в особом шкафу за стеклом.

Щербатов перехватил любопытствующий и восхищенный взгляд Миши и от ничего не значащей светской беседы о службе и здоровье ловко перешел к делу:

— Сына вашего, господин капитан, вижу я, более всего интересуют книги. Так не будем спорить с юностью — пойдем ее же стезею, станем говорить о книгах.

Ларион Матвеевич улыбнулся:

— Извольте, князь. , — ¦…, —.

Щербатов встал, подошел к одному из шкафов, раскрыл дверцы и не отыскивая снял нужную ему книгу. Видно было, что он отлично знает расположение книг в своей библиотеке, несмотря на то что были их тысячи.

— Это Петрарка, — сказал он, сев за стол. И, перехватив вопрошающий Мишин взгляд, пояснил: — Его не знают в отечестве нашем. Он, по рожденью флорентиец, затем житель Прованса, — гражданин страны поэтов и менестрелей. И хотя книги его написаны четыре века назад — он славен и до сих пор не только в Италии и во Франции, но и во всей Европе. Льщусь надеждою, что со временем будет известен он и у нас, как только благое просвещенье расцветет в России. А теперь послушайте: «В книгах заключено особое очарование; они наслаждение в нас вызывают, они с нами беседуют, они подают нам добрый совет, они становятся добрыми для нас друзьями». — Щербатов прикрыл книгу и добавил: — Одним из любимцев Петрарки был древний греческий мыслитель, ученик великого Сократа — Аристипп из Кирены. Так вот, сей мудрец говорил, что подобно тому, как съедающие много не бывают здоровы, а благополучными оказываются те, кто употребляет самое необходимое, так и истинными учеными бывают не те, кои читают все без разбору, но лишь такие, кто читает токмо полезное.

И я отнюдь не прочел всего, что здесь есть, но предпочитаю иметь все сие под рукою, ежели вдруг испытаю в чем–либо некую необходимость.

И в вашем деле использовал я книги, более прочих мною любимые и до российской истории относящиеся.

Щербатов снова встал и пошел в дальний угол кабинета.

— Вот здесь, — сказал он, — в сих семи шкапах, храню я сокровища мои: летописи, лицевые своды, Синопсисы, Хронографы, «Сказания» и «Записки» разных путешественников. Из сих книг почерпнул я и сведения, родословия вашего касающиеся.

Щербатов открыл еще один шкаф и, вынув тоненькую папку, снова возвратился к столу.

— Вот, — произнес он, улыбаясь, — родословная ваша. Из Новгородской летописи следует, что род ваш идет от некоего «мужа храбра» именем Гавриил. О нем я еще скажу, а сейчас извещу вас, что выехал Гавриил из немецкой земли, из Пруссии.

— Невозможно, князь! — воскликнул Ларион Матвеевич, не удержавшись. — Мы все — и Голенищевы, и Кутузовы — природные русские, и в родне у нас никогда немцев не бывало!

— Не извольте волноваться, — засмеялся Щербатов. — Пусть сия летописная сказка не тревожит вас понапрасну: часто такие сведения лишь дань моде. Следуя распространенным в давние времена преданиям, многие русские нобили выводили свой род из иноземного царства–государства. Не одного Гавриила летопись объявляет немецким рыцарем, который добровольно приехал на службу к новгородскому князю Александру Яросла–вичу. Пусть сие указание летописи нисколько вас не смущает: мне не раз доводилось читать о том, как коренные русские роды заявляли о своем иноземном происхождении. Так и близкие вам Аксаковы предпочитают вести свою родословную не от боярина Русалки, а от некоего Симона Африкановича — легендарного племянника не менее легендарного норвежского короля Гакона Слепого. Баратынские считают себя польскими дворянами герба Корчак; Дашковы полагают себя происходящими от одного из мурз Большой Орды; оттуда же ведут родословие и Огаревы, называя своим предком Мурзу Мамета; а графы Толстые объявляют основателями своей фамилии некоего «Индроса из немец, из цессарские земли». Однако же темна вода во облацех.

— Премного благодарен вам, князь, — произнес Ларион Матвеевич, смеясь, — за то, что и объяснили мне сей сюжет, и заодно успокоили: все же ни к кому–нибудь, а к самому Александру Ярославичу Невскому приехал служить мой предок.

— Не извольте забегать вперед. Предок ваш, Гавриил Олексич, приехал к Александру Ярославичу, когда Невским он еще не прозывался. А вот как раз почти в ту самую пору, когда предок ваш на службу к нему явился, он и стал прозываться Невским.

— Как же сие могло статься?

— А вот извольте, послушайте, о чем говорит нам летопись: «В лето 6748 бысть сеча велика на Римляны, и изби множество, безчислено их, и самому королеви взложи печать на лице острым своим копьем…» — Щербатов замолчал и, отодвинув летопись, взглянул на Ми–шу: — Ясно тебе, сударь, что это за битва и что за дата такая — 6748?

— Из Магницкого, ваше сиятельство, известно мне, что записи летописные велись по Византийскому календарю. А тот календарь вел счисление лет от сотворения мира. Мы же ныне ведем счет от Рождества Христова, который родился в 5508 году от сотворения мира. И так как разница меж нынешним нашим календарем и прежним равна 5508 годам, то, стало быть… — Миша немного помолчал и, произведя в уме расчет, произнес: — …то, стало быть, случилась та битва в 1240 году от Рождества Христова.