Корчмарь выставлял за дверь очередного гостя — коротенького круглобедрого, похожего на фляжку, толстяка. Могучая ладонь уже была занесена для шлепка, когда корчмарь приметил у пьяницы торчащий из-под сползшей на глаза бараньей шапки толстый сизый нос. Такой нос был только у одного человека — у кума сельского старосты Профира, приехавшего в Бужор погостить.
— Прошу вас, бадя[6] Профир! — почтительно произнес корчмарь, поправляя на куме шапку. — Не споткнитесь, не дай бог!
Бадя Профир двигался, как канатоходец по веревке — растопырив руки и осторожно передвигая ноги. Время от времени он останавливался и долго стоял, глядя в небо и деловито перемигиваясь со звездами.
— Мэй, мэй, какое горе! Какое несчастье! Помогите, люди добрые!
Вылетавшие следом за Профиром из корчмы «люди добрые» останавливались, недоуменно моргали глазами, соображали — кто это говорит и чего от них хотят.
— Мэй, мэй, какое горе!
Косолапый парень, неуклюжий, как вставший на задние лапы медведь, метался по улице и тоненьким голоском причитал:
— Помогите, люди!
Профир узнал парня: это один из тех братьев-музыкантов, у которых сегодня он отобрал най и флуэр[7]. Что ему нужно?
— Мой брат Митикэ — лунатик. Мэй, какое горе! — переминаясь с ноги на ногу, голосил косолапый парень. — Как только восходит луна, он встает и бродит среди ночи с закрытыми глазами. Прошу вас, люди добрые, не испугайте его криком. Лекарь сказывал: разбудят — он умом помутится. Мэй, люди!
— А сам орешь больше всех! — сказал кум. — Где же твой лунатик?
— Тише, тише! — взмолился парень. — Вон он выхолит из дома старосты… Мэй, бедный Митикэ…
Хата старосты стояла по ту сторону широкой улицы, против корчмы. Возле хаты смутно виднелась какая-то белая фигура.
— Что этот лунатик делал у старосты? — удивился кум.
— Бадя Профир, ну разве лунатик знает, куда он идет и зачем? — пожал плечами парень. — Он уже по трем крышам прошел, через пять плетней перелез…
— А я вот его спрошу, зачем он по ночам колобродит! — грозно подбоченился Профир.
— Что вы, бадя! — громким шепотом, слышным почти на всю улицу, сказал корчмарь. — Худо может быть, если разбудишь. У меня кума была лунатиком. Мы ее разбудили — так она с тех пор говорит не переставая, даже во сне… Мочи нет, хоть уши затыкай. А была тихая, молчаливая…
Уже человек пятнадцать наблюдало за уверенными шагами лунатика, который шагнул было к корчме, но потом двинулся вдоль улицы — туда, откуда слышалась мелодия жока.
Когда он проходил мимо кума, тот увидел, что глаза лунатика закрыты, руки прижаты к груди.
— Это просто чудо, — сказал Профир. — Идет и не споткнется!
Он сделал движение, намереваясь остановить лунатика.
Бадя Профир, — взмолился брат и схватил кума за руку. — Дорогой! К нему нельзя прикасаться… Пусть себе идет.
Лунатик быстро удалился. Косолапый парень поспешил за ним, причитая и охая.
— Чем я хуже лу… лунатика? — спросил Профир. — Вот захочу и тоже по крыше пройду… Я… я…
Кум ударил себя в грудь кулаком, потерял равновесие, зашатался, затем еще раз ткнул себя в грудь, упал в пыль и тотчас же сладко захрапел.
Лунатик и косолапый парень, бесшумно ступая по густой дорожной пыли, быстро зашагали по улице.
— Ну, Митикэ, все в порядке? Ты нашел их? — спросил парень.
— Что ты орал как ошпаренный? — рассердился «лунатик». — Когда я вышел из дома старосты, меня никто не видел!
— Мы же договорились, — оправдывался косолапый, — я подам сигнал в случае опасности. И тут, как | назло, ты выходишь из дома, а этот пузатый — из корчмы…
— Ну и что же?
— А если бы тебя увидели?
— Я же затаился…
— Видел, видел. Но вдруг бы кто-нибудь… что тогда? Хорошо еще, я вспомнил наш старый трюк, — захихикал косолапый, — и объявил тебя лунатиком.
— Проклятое село! — плюнул Митикэ, вынимая из-за пазухи флуэр и най. — Чуть с ума не сошел от страха!
— Почему? — удивился парень. — Ведь все же в порядке…
— Да неужели же ты, Фэникэ, мамалыга несчастная, до сих пор ничего не можешь понять? — рассвирепел Митикэ. — «В порядке»! Вот размазня! Не будь они все так пьяны — нас бы арестовали! «Лунатик»! Да ведь ночь-то сегодня безлунная. Экая темень! Хоть глаз выколи!
Утром кум Профир пришел к старосте.
Профир заглянул в угол, куда он вчера положил отобранные у братьев-музыкантов най и флуэр. Инструментов не было.
— Лунатик… лунатик… Вор он, а не лунатик! — вскричал Профир.
— Э-э, не стоит разговора это дело, — садясь на лавку, пропыхтел упитанный староста. — Знаю я этих братьев Чорбэ — Митикэ и Фэникэ… Два чудака! Не стоило с ними и связываться!
— Они пришли в корчму и начали играть на своих дудках, — сказал Профир. — Я говорю: «У нас музыкантов хватает», А тот, который поменьше.,
— Митикэ.
— …отвечает: «Таких, как мы, нет. Все музыканты играют за плату, а мы — для собственного удовольствия» И знай дудит себе. Я говорю: «Перестань! Не нравится мне твоя песня. Она про разбойника Кодряна». А этот Митикэ даже прикрикнул на меня: «Вы нам денег не платили. Не хотите — не слушайте!» Тогда я отобрал у них най и флуэр, отнес их сюда, к тебе. Возвращаюсь, а эти голодранцы выпросили у корчмаря пустые бутылки и играют на них, как на цимбалах, палочками…
— Чудаки! — покрутил головой примарь. — Я знал их отца — такой же был чудак.
— Почему — чудаки? — возмутился Профир. — Если каждый нищий, каждый бродяга будет выдавать себя за лунатика и ночью лазать по хатам…
— Они потому и чудаки, — пояснил староста, — что мимо своего счастья ходят-бродят, а его не видят. Мастера на все руки. Хочешь — бочку сколотят, хочешь — коня подкуют… И на скрипке, и на кобзе так сыграют — заслушаешься. В лошадях не хуже цыган разбираются. Нужно будет, так шляпу сошьют — и в город ездить не нужно. Руки золотые. А сами нищие. Вот и получается — чудаки. Сколько они хат поставили в селах — не счесть, а у самих ни кола ни двора. И не лентяи, не бродяги-бездельники. Не хотят на месте сидеть, хозяевами быть. Так вот и живут: день — здесь, день — там, где-нибудь да что-нибудь. И не связывайся с ними, а то учудят тебе такую штуку — не обрадуешься! Ох и много нынче беспокойного народа развелось!
…А чудаки бодро шагали по степной дороге, под палящим солнцем.
Дул им в лицо легкий ветерок, и братья ему улыбались — они любили дорогу, любили шагать навстречу новому дню.
Семейство Чорбэ считалось самым большим в Бужоре олтском — десять братьев и сестер росли в доме бедняка крестьянина Иона Чорбэ.
Сначала Ион Чорбэ еще пытался, выбиваясь из сил, работать на своем крохотном поле. Но разве такую семью прокормишь? Поэтому, когда поле за долги забрал помещик, то Ион не слишком огорчился: был уверен, что придумает что-нибудь, иначе ложись да помирай.
Несколько раз на день он собирал детей, брал скрипку, играл и напевал сочиненную им мелодию на свои же слова:
Двое с дудкой,Двое с уткой,Двое у печки.Двое на крылечке,А Фэникэ и МатэйСпят в корыте у дверей.Как галчата, все пищат,Все ужасно есть хотят!
Дети плясали и пели вместе с ним. Было весело, но мать сердилась: уж очень много едят ребята после танцев.
Жили впроголодь: одна скрипка не могла прокормить двенадцать ртов.
Ели вполрта — на полный рот еды не хватало.
Спали вполуха — на шестерых приходилась одна подушка.
В ненастье смотрели на белый свет через бычий пузырь, который заменял всем беднякам стекла в окнах.
— Хорошо, хоть окно-то есть, — утешал детей отец. — А в старые времена за окна и трубы налог брали. Я помню, как жил в хате без окон и дымохода. Считайте, детки, вам еще повезло…
Ион Чорбэ любил рассказывать.
От него ребята узнали о войнах молдаван с турками, о телегах с двумя дышлами, на которых ездили беженцы, — такую телегу не нужно было поворачивать на узкой дороге: перепряг волов и поезжай в другую сторону. Если турки неожиданно оказывались спереди или сзади, два дышла очень выручали крестьян.
От отца услышали ребята и страшные истории про черта и дьявола, про клады, спрятанные храбрыми и честными гайдуками, про защитника бедных Тоболтока и смелого Кодряна, сказки о Кэлине-дурне и Кремне-богатыре, о русалках днестринских, о Ионе-молдаване, о хитрецах-весельчаках Пэкалэ и Тындалэ.
Когда очередная засуха черной птицей легла на поля, то редко стали приглашать музыкантов на свадьбы и танцы.
Начал подбираться к многочисленной семье Чорбэ настоящий голод. Теперь и в четверть рта пожевать, стало нечего.
Братьев-погодков Фэникэ и Митикэ отец отвез в Каприянов монастырь — к делу приучать.