Стояли друг напротив друга, молчали.
Она не знала — что ему надо. Вернее, не хотела предполагать самое банальное. Пускай один шанс на тысячу, что это стоит того, чтобы быть прожитым. Будь она поумнее, выждала бы. Но разве можно — ждать?
— Нико…
Глаза разом перестали смеяться, но тепло не ушло, и внезапно все стало как тогда — в первый день: вот сейчас накроет ее теплая волна, и плевать на все, пусть хоть стены рухнут.
— Нико… А если… а если это неправда?
А если это неправда — потому что ты играешься? Выждала и вызнала бы, да только мочи ждать нет, и узнать страшно.
— Что — неправда?
Переспросил… Но нет, не корчит идиота, это так, выиграть время, чтобы обойти стол, оказаться рядом, глаза от края до края, она стоит, смотрит снизу вверх, близко подошел.
— Понимаешь, я хотела бы, чтобы… чтобы оно…
Тепло как. Смотрит, и путаешься в словах, все не те приходят, а тех будто и вовсе не знаешь.
— Я просто хотела…
Остановил, и не то чтобы — сожаление, но вздох, в каждом слове будто вздох:
— Олюшка, прекрасная, ты ведь далеко…
И несколько секунд молчания, потом отпрянули друг от друга: Свету стучать не научили.
— Нико, вот вывела полосу. Посмотри.
Они склоняются над листом, глупо топтаться рядом.
45
— И потом два дня — четверг и пятницу — он вел себя со мной, будто я… не знаю…
— Будто у него к тебе исключительно сурьезное отношение.
— Ален, ну что ты так цинично?
Ольке уже под тридцатник, а рассуждает, как тринадцатилетняя.
— Потому что у мужиков настоящее чувство рождается с трудом. И если это происходит, нужны… скажем так, не те условия, о которых ты тут нам с Иосифом поведала. Да и срок… у вас маленький. Если что и зародилось, так только эмбрион. Без глаз и сердца.
В Алене Оленьку раздражало именно это — помесь цинизма с поэтическим слогом. Этакий гибрид из Онегина и Ленского. «Без глаз и сердца».
— Понятно. А у вас с Иосифом были прямо-таки идеальные условия, как я понимаю. Опасная близость супруги подогревала… «эмбриона».
Олька бесилась, и бесилась оттого, что была не права. Потому что сказать нечего.
— У нас не было эмбриона. Оно сразу возникло. Но такое бывает редко, Оль, не надо говорить, что это твой случай. Может, если бы я не напомнила Иосифу жену в молодости, ничего и не случилось бы.
Алена будто не хочет слушать про эти два последних дня — четверг и пятницу. Женского любопытства у нее нет. К ней не заходишь — она и не позвонит, а зайдешь наконец — не спросит, почему пропадала. Но говорить больше не с кем. Выходишь замуж, рожаешь ребенка и оказываешься в вакууме.
— Почему ты не веришь в эту историю? Почему со мной не может случиться что-то красивое? Я не могу больше — вот так, между кухней и…
Сейчас Олька заревет, у нее нервы. Она хотела влюбиться, и ей это удалось. А такие мелочи, как…
— А такие мелочи, как «К двенадцати буду» тебя не остужают?
Собиралась зареветь, но на полпути остановилась. Тема уж больно животрепещущая.
— Ну ты же не желаешь ничего слушать! Это не те «двенадцать» были…
— Неужели двенадцать утра? Где же он всю ночь шататься собирался?..
46
Это действительно были двенадцать утра. Оленька промучилась до трех ночи, размышляя над вопросом — любовница? благоверная? ребенок? сестра? может, мама? Кто ждал его? Утром встала в отвратном настроении, не клеилось это все — зачем кивать на то, что она «далеко», если его самого нетерпеливо ожидают с жареной курицей?
Решила поговорить со Светой (она-то в теме). Небрежно так бросить: «А Нико женат?» Или — нет, похитрее: «А чего Нико нас допоздна держит? Его что, дома не ждут?»
Но все разрешилось чудесным образом.
Вера-наборщица, юное создание, единственная, кто являлся поутру и отчаливал ровно в шесть (училась на вечерке), сдавала зимнюю сессию, но на работу приходила: когда брали, условием было, что служба во главе угла. Вера согласилась: капитализм, выживает покорнейший.
И вот у этой Веры случился экзамен, после экзамена юноши и юницы решили отметить успешное начало сессии, и ведь отметили. Что там такое приключилось, осталось Вериной тайной, но появилась она в подвале вместо десяти утра в половине третьего дня. На ее беду, Шлыков нарисовался четвертью часа раньше, а ведь поспеши она, история могла бы и не всплыть. Хотя, может, она и так спешила.
Шлыков, понятно, на ситуацию среагировал. Сейчас не гаркнешь — человек в ответственный момент, перед сдачей номера, еще что-нибудь отметит.
Вид у Веры был неважнецкий, но Нико это не смягчило.
— Я вчера вернулся домой в час ночи, — заявил он так, чтобы все слышали, а не только Вера. — А в полдень был уже в типографии, но, чтобы быть там к двенадцати, все личные дела сместил на с восьми до одиннадцати, и сделал.
На словах «быть там к двенадцати» короткий взгляд на Оленьку.
— Это я к тому, что личная жизнь, Вера, вещь замечательная, но выноси ее за рамки служебной. А то придется нам расстаться. Поняла?
Вера хмуро кивнула.
— Домой иди.
47
— В половине одиннадцатого вечера он звонит в типографию? — Алена сжимала двумя пальцами тоненькие, нежные лапки Свинтуса. Как же они в природе по земле топают, может, коростой покрываются?
Оленька вздохнула: разве можно так жить, ничему не веря?
— Типография ночью вообще-то работает.
— Ты уверена?
— Я знаю.
— И ночью, и днем?
— Да.
— Какие трудолюбивые граждане.
Непонятно, чего Алена добивается. Все равно она не может судить, вот так, издалека. Как передать (и надо ли?) — это ощущение… два дня — нет, не ласки, не нежности, к ним дорожка уже проложена, но это еще не они, — два дня ты будто елочная игрушка в вате: тебя берегут, тебе мягко и уютно — зажмуриться хочется от блаженства.
В углу у Алены стояла небольшая елка, вместе покупали. Все шары были одинаковыми, усыпанные блестками, они только цветом различались. Иногда Алена обнаруживала полное отсутствие фантазии. Или нет, просто купила коробку, не думая.
Все новое: год, снег за окном, работа, и вот это — когда ты как игрушка. И Алена думает, что она, Оля, возьмет и откажется от этого только потому, что Шлыков слишком хорош.
Оленька стукнула ногтем по елочному шару, он тихо звякнул.
— Взрослые мужчины умеют окружить… теплом. Да?
«Да?» — просто чтобы показать: она тоже знает.
— Это твой Шлыков «взрослый»? Ему, ты говорила, сорок три? Ну, по моим меркам, он еще в штанишках коротких. Что похоже на истину.
— Нико? В штанишках? Ну-ну. Знаешь, сколько он всего повидал? Я тебе рассказывала, как он квартиру купил? Нет? Чтобы залог внести, на БАМ студентом поехал — зарабатывал бешеные деньги по тем временам, рублей восемьсот в месяц. Чуть там не остался.
— Деньги держали?
— Нет, ощущение свободы. Тайга, сопки, красиво очень.
— Воля…
Оленька встрепенулась:
— Верно, воля… Он так и сказал…
— Знаешь разницу между «свободой» и «волей»? Воля — это свобода без границ, даже внутренних. И ты хочешь, чтобы такой человек… Свинтус, куда собрался?
Свинтус стек с Алениных колен и принялся обследовать диван, вперед усишками.
— Чтобы такой человек — что?
Оленька знала одно: Алена против Нико, непонятно почему, но против.
— Чтобы такой человек стал себя чем-то связывать.
— Да кто ж его вяжет…
— Ты.
Это уж совсем смешно. Разве не она, Оля, первая сказала, что этакую рыбу, как Шлыков, ловить нельзя? И потом, где это она его «вяжет»?
— Ты же собираешься ему позвонить.
Сравнила — вязание по рукам и ногам с невинным звонком.
— Может, мне его не хватает. Может, мне поговорить надо. Что в этом такого?
— А то. Оставь мужика в покое.
— Я не…
— Хотя бы на выходные. Пойдем, познакомлю с Васей.