— Нет, Ален, мне надо идти. У меня завтра Глеб спозаранку. Постараюсь не бояться, — уже с улыбкой, Иосифу.
На улыбку он не ответил.
— Оля, я знаю, ты ждешь от меня чего-то, какого-то ответа, но мне нечего тебе сказать. Все у тебя получится, просто топай тихонечко вперед. А насчет этого твоего Нико… трудно вот так понять, что за тип. Судя по твоему рассказу, победителей любит. И на черта он тебе сдался?
39
— Хочешь, возьми. Может, пригодится, — Глеб протянул Оленьке распечатанную с компьютера пачку листов. — Наши ребята писали. Прости. Не получается у меня языком молоть.
Оленьке было и досадно, и смешно. Праздники, никто не работает, договорились зачем-то на десять утра, у Глеба в конторе. Показал ей кайты (на парашют похожи), рассказал — как рассказывают покупателю. А как до эмоций дело дошло, до того, чтобы живописать стокилометровую гонку по заснеженному озеру — проект «Имандра», о котором Иосиф упомянул, — тут все, ступор. Закрыт человек, хоть ломиком взламывай. На все вопросы — «это не передать», «так не расскажешь», «почувствовать надо». А ей-то что делать?
Конечно, она могла бросить эту идею с кайтингом. У Нико голова забита кучей всего, может, и не вспомнит о странном поручении про сноуборды сочинить. Тем более что вряд ли он ждет от нее «откровений». Но малодушно это как-то получилось бы.
— Спасибо, Глеб, почитаю на досуге. И проспекты я тоже забрала бы. Нужна ж и техническая часть, одной «лирикой» не обойдешься…
— Лирики ты от меня и не дождалась.
— Ну… не можешь так не можешь. Все равно припишу, что ты меня консультировал. Опять же, рекламка магазинчику.
Около одиннадцати Оленька вышла из магазинчика (одно название…) на окраине города, добрела до метро. Нико собирал народ к двум-трем часам, чтоб допоздна сидеть. А может, у него с утра другая работа была.
Возвращаться домой, в Бутово, смысла никакого. Праздники, Вовка сидит дома, обстановка нерабочая. Да и в метро лишний раз трястись неохота. Решила доехать до «Смоленки» и там осесть в кафе. Недалеко от их подвальчика обнаружила полутемное кафе, больше походившее на ночной клуб.
Села за столик под низкую лампу. Заказала чашку мятного зеленого чая, огляделась. Было довольно симпатично, хотя и мрачновато. На стене напротив красовалась идиотская картина: баклажан, в воздухе парящий. Что побудило художника выбрать себе в натурщики овощ? (В натурщицы? Может, это дама.) Оленька смотрела на жирненькую темно-фиолетовую каплю, увенчанную зеленым воротничком, и не сразу заметила — едва видные — прозрачные, как у стрекозы, крылышки. Баклажан летел куда-то. Оленька представила себе, что однажды войдет в этот бар с Нико, вечером. Они сядут за столик, и она укажет ему на баклажан: «Видишь крылышки?» Какая-то ерунда, а как внезапно радостно от нее стало. Оленька вытащила из сумки пачку листов, что дал Глеб, и начала читать.
40
— Оля, у тебя ничего для меня нет?
Нико стоял за спиной у сидевшей за компьютером Светы, локти на спинке стула. «У тебя ничего для меня нет?» — это вместо «здрасте».
— Есть.
За два с половиной часа в обществе баклажана она успела почеркать без малого три десятка страниц — оставляла самое живое, то, что поразило: вот уж кому мужества не занимать, так этим ребятам. Несет тебя парус по снежной пустыне, упадешь — за собой тащит, встаешь на ноющие ноги, и пить хочется смертельно, и никого вокруг, спрашиваешь себя: ты обогнал или тебя обогнали, а подберут ли, если заплутаю… Заплутать проще простого, до промежуточного финиша пятьдесят километров и столько же обратно, а дорога-то не прочерчена, летишь, только на себя надеешься. Девчонок в этом спорте почти нет.
— Нико, только не удивляйся… — как-то близко он к Свете пристроился, тоже, старые друзья! — Я тебе не о сноубордах принесла.
— О детских санках? Это не ко мне.
Не особо любезен.
— Вот. О кайтинге. Только это еще не готовый текст. Рабочее название — «Будь под кайтом!»…
Название не она придумала. Расхожая фраза, несколько раз на нее натыкалась, пока читала: на поверхности лежит.
— Не готовый текст? А что ты мне его даешь?
— Я просто показать, что… работа идет. Полным ходом.
— Почему тему сменила?
— Я людей знаю, которые этим занимаются. У них магазинчик, вот, они информацию всю предоставили, можно будет упомянуть о них, если…
У Шлыкова зазвонил мобильный, и на этом разговор прервался. Нико ушел к себе, какой-то чужой он был сегодня. Как и вчера — чужой. Оленьке ужасно захотелось того, что в самый первый день ей перепало, — теплой волны, мальчишеского задора. «Перепало» — может, и верно: просто у него настроение было, и все. А она себе навоображала… Ведь так хотелось встретить настоящего человека, не Володика (прости, Вовка). Нет, пусть эта история погано закончится, но пусть она будет. Пусть начнется…
Говорила себе — слишком хорош, чтобы свободным быть. Или нет, свободен, конечно, свободен — поди поймай. Оленька вдруг забыла, что не собиралась никого излавливать, а — рядом плыть. Ведь если просто плывешь рядом, какое тебе дело до его отношений со старой подругой. И какое дело до того, кто ему звонит. Ведь задело: посмотрел на определившийся номер и мягко так ответил: «Алё-о». И сразу вышел.
Нет, не задело. Не задело! Только тонкая длинная иголочка прошла сердце насквозь, когда он повернулся и вышел.
Оленька набрала домашний номер.
— Вов? Можешь меня сегодня вечером забрать?
41
Есть истории, что тянутся, тянутся, как резинка от детских варежек, а есть другие. И эти «другие» не успеешь осмыслить до донца, и все твои решения — не решения даже, а будто танец. Танец, которого ты не знаешь. Партнер ведет тебя, и ты льешься в потоке, течешь по его рукам. Ты легкая, тебе весело — и до тех пор, пока ловишь движение, что ждут от тебя, ты нравишься себе, и танец тебе по сердцу. Оступись — все пойдет насмарку. Вернее, тебе так будет казаться. Ты растеряешься и собьешься с ритма. А у «других» историй, как у быстрого танца, нет ничего важнее ритма.
Оступилась — танцуй дальше. Они любят победителей, те, кто обучен быстрым танцам. Не останавливайся.
— Не останавливайся на желтый! — Оленька терпеть не могла, как Володик водил машину. Чтобы он нарушил самое мизерное правило, наверно, с неба должны начать жабы падать — как в каком-то дурацком фильме, что он на днях смотрел.
Ее раздражало все: даже его готовность ехать за ней каждый вечер. Конечно, скучно ему — Степана уложил, фильм с жабами посмотрел — что еще делать. А тут ответственное задание: в одиннадцать вечера ждать у подвальчика. Жалел он ее, приезжая, или делал это со скуки? Со скуки или, может, от любопытства? Хотел внутрь проникнуть? Но тут — нет уж. Пусть Шлыков думает, что она замужем за Марлоном-Брандо-в-молодости.
Всю последнюю неделю сердце, как клавиши рояля, плясало. Она не понимала его, Шлыкова. Не понимала, что он делает с ней и зачем. Чего хочет.
Он казался таким близким — как в кино, когда камера быстро-быстро наезжает: только что была фигурка на горизонте, и вот уже перед тобой глаза от края до края. Куда ж ближе. И эта близость беспокоит, будто есть она и нет ее.
Работали всю неделю, и Нико сказал, ладно, на выходные свободны, но в понедельник — к десяти. Два бестолковых дня дома. Степка, да, конечно, Степка.
Позвонить Нико на мобильный, сказать — давай встретимся.
Живет — по московским меркам рукой подать, — в Северном Чертанове.
Разведать барчик, где-нибудь здесь, на окраине, — наподобие того, с баклажаном, и позвать.
Но это было бы слишком.
А как иначе остаться с ним вдвоем? Он всегда на людях, к тому же ему и в голову не приходит, что у нее может быть что-то «не так». Она ведь замужем за Марлоном Брандо, о чем тут говорить? Глаза близко, от края до края, но будто это неправда, будто кино это.