— Нина?
На лице один шрамик, нога в гипсе. Это можно пережить. Будут ли делать операцию, неизвестно. Лучше, конечно, чтобы так срослось. Врач только завтра появится, выходные же.
— Нина, тебе очень больно?
— А ты как думаешь? — Всхлип.
Молчание.
— Знаешь, Алена, не это самое ужасное. Вот отчаяние, да. Где взять обезболивающее… Я такой одинокой себя почувствовала. Будто я совсем одна, понимаешь?
— Понимаю. Раньше у тебя была я.
Нина не ответила, отвернула лицо. Под другим углом шрам оказался довольно заметным.
— Я никуда от тебя не делась, Нина. Я с тобой. Я всегда была с тобой.
— Нет, — Нина зажмурила глаза, и ресницы сейчас же промокли. — Нет.
— Да.
Нина вытащила руку из-под одеяла, провела ладонью по глазам. Лак у нее на ногтях облупился.
Бабка на соседней койке завозилась, и Алена затаила дыхание.
Нина с минуту смотрела на лежавшие на тумбочке красные яблоки — единственное, что Алена успела ей купить, — потом произнесла тоном скорее доверительным:
— Я даже рада, что все так случилось. Знала, что ты прибежишь. И что тебе будет плохо.
Алена улыбнулась:
— Нина, ну какой ты ребенок! «Пойду выколю себе глаз, пусть у тещи зять кривой будет!»
— Мне было так… невыносимо, когда я из твоего дома утром уходила. И после тоже. Жар внутри, такой жар…
Глупо бабушке с внучкой конкурировать.
— Нина… Потом напишешь красивые стихи, ты ж еще не бросила «это дело»…
(Как-то Нина замучила гостей декламациями своих виршей, и один, подшофе, не выдержал: «Нинка, бросай ты это дело, скверно у тебя получается»; с тех пор в дом допущен не был.)
— А и напишу! — буркнула Нина.
Алена взяла ее за руку. Здесь, в мире рифм, они соперничали, посмеивались одна над другой, каждая уверенная в своем превосходстве. С того времени, как Алена перестала являть миру свои стихи, Нину разбирали разом любопытство и страх — а вдруг та, другая, лучше пишет, оттого и скрытничает, оттого и подшучивает над ней. Но сейчас Алена говорила без усмешки.
— Вот и напиши. Всегда же через боль.
Нина повторила:
— Такой жар, там, внутри. И одиночество.
Алена помолчала мгновенье, потом произнесла:
— «…ты был один тогда, и пламя жгло,
обугливало сердце, превращая
живое в пепел, ты ж его сжимал
рукой, пока не задушил последний всполох.
Затем, мой милый, это пепелище
засыпал ты, лицо припудрив горю,
покрыл все это плотным одеялом
и дал уснуть. Когда ж оно проснулось,
не горе это было, а цветок,
цветок из лепестков, как крылья».
Я тут для Оли, соседки, Энн Секстон нашла, полистала… Удивительно, все еще что-то помню.
Нина вдруг ожила. Что-то появилось у нее в глазах, и Алена подумала: «Сейчас будет торговаться». Это было бы очень в Нинином духе.
— Алена… Прочти мне что-нибудь свое, и мы будем квиты.
57
Разве он обманывал? Она сама себе кино показала. Холостяк нашелся… Разве такие бывают холостяками? Или нет, такие как раз и бывают. Десять раз женат, а все равно свободен для предложений. Интересно, а со Светой у него тоже роман был? Уж больно она нервная. Ведь сколько удовольствия себе доставила своим заявлением. Сволочная баба. Да какой коллективчик ни вспомнишь — всюду бабы склочные. Что в «Доме и офисе», что в «Красоте», откуда еле ноги унесла: работа — тоска, сплошное «косметика-тренажеры-диеты», а тетки одна другой зубастее. А «Жлобус»! Лера, которая была с этим… как его, Хомяковым, и еще секретарша — готова слабого в клочья разорвать, а на вид вечно утомленная. Была там еще Кэтрин… Незлая, но озлившаяся от такой жизни Кэтрин. Самая нормальная в этой своре, несмотря на все свои закидоны. Надо бы как-нибудь повидать ее… Но какая же все-таки свинья эта Света. Да и Шлыков не лучше. Наверно, всем все видно, всем все «понятно». Она, Оля, круглая дура, вприпрыжку бегущая мужу рожки наставлять. Хорошее начало, ничего не скажешь. Вот тебе и «пшашник шишни». Как бы не пришлось увольняться, от стыда.
Схватилась за сумку:
— Пойду булку куплю.
Как это ни грустно, надо завязывать со всем этим. Просто работать. Если с кем-то не сложилось, это не значит, что пора в петлю. Вот тут-то и понадобится — как там Алена сказала? — храбрость. Когда ни шагу назад и еще даже улыбаешься.
«Олюшка… прекрасная…» — но ведь говорил же, зараза. Врал? Игрался? И это тепло — просто отработанный цирковой номер? Наплевать. Все перечеркнуть. Все начать с листа белого. Чудо не случилось, ну и черт с ним. На днях проходила мимо витрины с дорогим бельем. Ведь она таскает застиранную хэбэшку, ей все равно. Вовкино мнение не интересует, да и нет у него никакого мнения. Ему она нужна, а не белье.
Бродила между стайками кружевных, вышитых, усыпанных бусинками вещиц. Долго колебалась между строгим черным комплектом, с ниткой бусин цвета слоновой кости, и бледно-зеленым, с вышивкой: такие малахитовые тюльпаны — тонкие стебли, вытянутые лепестки. Померила оба, и оба подошли. Дорогое белье. Оленька никак не могла решиться взять один, не то что два. Но потом взяла. Оба.
Ни к чему теперь.
Машину Шлыкова она заметила издалека. Поскорей завернула за угол.
Как смехотворно все кончилось.
58
Степка теперь с Эльвирой Ивановной неразлейвода. В воскресенье гуляли, упал, завыл. И сквозь вой пробивается: «Э-эля… Э-эля…» Я сперва не понял, подумал, это припев такой. Но потом догадался. Недели Степану хватило для развития бурных чувств. Весь в маму.
Свинтус в квартире освоился, топочет, лезет под ноги, похрюкивает. Деловой. Степка сперва его боялся, а теперь только им и занят: «Свитус хочет яблочко», «Свитус кататься будет» («н» из вредности, что ли, не выговаривает). Сажает пушистого в грузовичок и возит за веревку по квартире. Тот встанет в кузове на задние лапы, передние положит на край и стоит, как некто на капитанском мостике, усов новогодний салют. Степка повозит его, а потом обязательно из кузова вывалит: крутит ручку сбоку, кузов поднимается, перекашивается, Свинтус скользит лапчонками и валится на пол. Дальше — кто быстрее: Свинтус — под диван или Степан со своими объятиями.
Олька ходит как в воду опущенная и вытащенная. Мокрая курица, словом. Что с ней, непонятно. На днях очнулась: а когда Алена вернется? Когда захочет, тогда и вернется, мне она телефон не оставляла. Московский мобильный, понятно, отключен. Не ждет она звонков отсюда. Ольке, конечно, непросто: теперь бегать не к кому, жалиться. А ведь вся на нервах, чуть что — в крик или в слезы. Наверно, с начальничком проблемы. Тем лучше. Тем лучше.
59
— Свет, зайди на минутку, как закончишь.
Зашла.
— Ты что-то Оле ляпнула?
— В смысле?
— В смысле, что я мерзавец, у меня шестеро детей, две любовницы, которых я избиваю, и несчастная жена? Ты же обычно так действуешь?
— Нико, я дружу с Машкой и не позволю подложить ей свинью. Очередную.
— Машке никто свиней не подкладывает. Мы вместе уже двадцать с лишним лет. Я живой человек, Света.
Вроде как можно понять.
— Ну хорошо. Но что ты в этой Оле нашел? Или на безрыбье?
— «Безрыбья» не бывает. А нашел… да… что искал — то и нашел. Тут я ничего нового не придумал.
— Как всегда, таланты выискиваем?
— А почему нет? Она хороша собой — ладно, не спорь, это я тебе говорю, — и ум у нее живой. Меня такие женщины интересуют.
— То есть ты никогда ко мне не подкатывал, потому что я бездарна да еще и на Шрека похожа?
Откинулся на спинку кресла, потянулся:
— Если ты была бы бездарна, я тебя сюда не позвал бы. Ты же знаешь, для меня дружеских связей не существует, а есть только работа: можешь — не можешь. А насчет Шрека… Ну… что есть, то есть…
Еле увернулся от пепельницы.