— Прямо невероятно! Конечно, это не делает мне чести, поскольку я стараюсь следить за развитием искусства и быть в курсе всех его достижений. Должен, однако, сказать в свою защиту, что я являюсь одним из патронов Академии художеств, и торговцы гравюрами обычно присылают мне экземпляр каталога... У вас чудесная студия — ну просто чудесная!
Румяному, толстому Роско было сорок восемь лет. Пустившись в разговор, он, казалось, сделался еще толще и грозил заполнить собою всю комнату. Однако Дилл не сожалел — он узнал, что Роско Орландо был одним из директоров «Грайндстоуна». Сам Роско объявил об этом с широкой, благодушной улыбкой, сопроводив ее еле заметным многозначительным жестом, который давал понять, что скоро может брызнуть золотой дождь и что от его желания в какой-то мере зависит, чью землю он оросит.
— Но сейчас не время об этом говорить, — заявил Роско Орландо, искоса взглянув на остальных гостей. — Возможно, я снова на днях загляну к вам, чтобы более основательно посмотреть ваши работы и побеседовать о нашем проекте.
Но случилось так, что Роско Орландо больше к Диллу не заглянул, а сейчас «беседовал», или, во всяком случае, пытался беседовать, с Джеремией Макналти.
— Да, я склонен думать, что мы не сделаем большой ошибки, если попытаемся договориться с Диллом.
Джеремия задумчиво почесал подбородок и поставил ногу в старомодном тупоносом ботинке на корзину для бумаги.
— Не знаю, — ответил он. — Дело-то нешуточное.
— Правильно, — согласился Роско Орландо. — А как же иначе? Нам ведь нужно что-нибудь особенное, большое, такое, что повысило бы наш престиж и украсило город.
Джеремия поджал губы и мигал маленькими в красных прожилках глазками.
— Кое-кто из этих молодых художников недавно преследовал меня, — проговорил он, постукивая пальцем по столу, покрытому зеленым сукном. Голос его прозвучал ворчливо, словно дерзкие и коварные авантюристы, о которых он упомянул, считали его слабым местом, уязвимой позицией в обороне «Грайндстоуна». Он вспомнил черные сверкающие глаза, две энергичные, крепкие руки, раскладывающие эскиз за эскизом в гостиной, на мебели, обитой розовой с золотом парчой; вспомнил копну темных волос над высоким лбом, и торопливые объяснения, как бы пытавшиеся обогнать беспощадное тикание мраморных с позолотой часов, и нетерпеливые движения, которыми Пресиоза поправляла свою шляпку из зеленого бархата.
— А вы думаете, они за мной не гонялись! — воскликнул Роско Орландо, ревниво оберегающий свою репутацию просвещенного мецената. — Но мы должны — именно должны! — иметь дело с известными художниками, способными нести ответственность за свою работу, — и ни с кем больше. Мы должны принимать в расчет положение, репутацию, клиентуру. Однажды мой компаньон заключил — или намеревался заключить — договор на большой пейзаж, изображающий его скотоводческую ферму за Гленвуд-парком, и художник... Словом, сэр, вы даже не поверите, сколько у нас было неприятностей, прежде чем мы разделались с ним. Наш адвокат откровенно признался, что за всю свою практику он не...
Джеремия моргал глазами, хмурился и вздыхал, рассеянно перебирая бумаги в ящике своего стола. Скользкий паркет как бы характеризовал все, что происходило в той слабо освещенной комнате со множеством темных уголков. Ах, если бы стройный молодой человек в длинном сюртуке и с остроконечной бородкой пришел сюда, на шахматный черно-белый паркет «Грайндстоуна» для откровенного разговора при ясном свете дня! Уж тут-то прямой и практичный старый подрядчик не дал бы маху! Ведь он играл бы матч-реванш в привычной обстановке!
— Не знаю, — проворчал Джеремия. — Пожалуй, я не хотел бы иметь ничего общего ни с такими делами, ни с такими людьми...
Он понимал Дилла не больше, чем собака понимает ящерицу или козел — лебедя: между ними нет ничего общего, и они никогда не найдут общий язык.
— Но уж если так нужно, — сказал он в заключение, — то, пожалуй, для начала Дилл подойдет, как и любой другой.
— Я тоже так думаю, — ответил Роско Орландо. — В ближайшие же дни я поговорю с Хиллом.
VII
В конце концов опоздав на «Принцессу Патти», Пресиоза Макналти не пропустила ничего интересного, за исключением того, что не услышала половины увертюры — потеря, которую, говоря об оперетте, можно скорее считать удачей. Однако и восприятие последующих выступлений примадонны, оглушительного баса и целой оравы «комиков» неоднократно прерывалось непредвиденными помехами. Не раз, часто в самые неподходящие моменты, перед мысленным взором Пресиозы на сцене возникала фигура смуглого молодого человека; он разбрасывал направо и налево большие листы коричневой бумаги и не спускал с Пресиозы глаз. Его лицо выражало упрек и восхищение, а взгляд из-за огней рампы как бы говорил: «Вы бессердечное и жестокое создание, но эта зеленая бархатная шляпка так идет к вашим каштановым волосам, что я почти прощаю вас. Из-за меня вы опоздали в оперетту на целый час, который, впрочем, для вас ничего не значит, но я за этот час, проведенный в вашем доме, понял, что такое настоящая жизнь».
И вот молодой человек здесь, футах в пятидесяти от нее, и она отчетливо видит, как пульсирует кровь в жилах на его руках, и, казалось, слышит, как мысли, словно часы, тикают в его мозгу. О, как они тикают, звенят, щелкают, дребезжат и грохочут — настоящая фабрика, поистине кузница мыслей! На Пресиозу это производило сильное впечатление, ибо за всю жизнь у нее не появилось в голове и десятка идей и она редко общалась с людьми, наделенными интеллектом и богатым воображением. «Нет ничего удивительного, что он так загорелся. Правда, все получилось очень неожиданно, даже я сама этого не заметила. Боюсь, что я и в самом деле жестокая девушка», — самодовольно подумала Пресиоза и снова начала наблюдать за жалкими выходками «комиков».
В последние дни у Пресиозы вдруг проснулся интерес к поездам. Если ее что-нибудь задерживало на железнодорожном переезде, она ловила себя на том, что смотрит на локомотив, пытаясь разглядеть в будке даму в синем хитоне. Затем она начала проявлять беспокойство при виде телеграфных столбов: у нее появилась привычка то и дело поглядывать вверх в надежде увидеть на них купидонов, и несколько раз ей показалось, что ожидания не обманули ее. В довершение всего она стала терять аппетит при виде фирменных бланков для деловой корреспонденции, что тут и там валялись в доме. Над графой для даты были изображены высокие трубы отцовского предприятия («Оконные переплеты и жалюзи»), у основания которых Пресиозе чудилась женская фигура в греческом одеянии, восседающая на зубчатом колесе.
«Так