строительного искусства было весьма заметным. Развитие городов и торговли было здесь не менее живым и плодотворным, чем во Франции или во Фландрии. В сравнении с королями Франции, которые лишь к 1200 г. с трудом распространили свою власть на крупные феоды короны и уже на левом берегу Роны наталкивались на германские земли, германские императоры были бесспорными властителями всех немецких земель, до которых доходили верхне- и нижненемецкий наречия. Если бы Германская империя в XI и XII столетиях управлялась чредою благоразумных и сильных монархов, которые видели бы свою задачу в процветании немецких земель и которые своею сильною властью сплотили бы германские племена саксов, франков, швабов и баварцев, пока для этого еще было время, тогда Германская империя давно обогнала бы Францию в политическом отношении. Таких мудрых и счастливых правителей в Германской империи, однако, не нашлось ни среди королей салических франков, ни среди Штауфенов27*.
Но и политические успехи Германской империи не могли бы повернуть вспять стремительный поток средневековой культуры Европы. Все мощные движущие силы культуры исходили из романских Запада и Юга. Французское дворянство основало и заселило латинские государства в Святой земле. Перевес Франции и Италии почти в каждой духовной области невозможно было бы устранить, сколь благородным и плодотворным ни был бы вклад немецкого духа в развитие средневековой культуры. Иное развитие, отличное от того, которое имело место в действительности, можно представить себе только в политическом плане.
Для развития европейской государственной системы было несчастьем, что Империя еще до конца XII в. утратила свою немецкую базу. Фридрих Барбаросса распылил свои силы в борьбе на три фронта: против городов Ломбардии, против папы Александра III и против северогерманских земель, находившихся под властью Генриха Льва, из династии Вельфов28*. Только последний конфликт имел чисто немецкий характер. Притязания сына Фридриха, Генриха VI, жестокого деспота, обуреваемого имперскими фантазиями, уже вовсе не распространялись на германские земли. Они были направлены на господство над Южной Италией и на завоевание областей Византии. Преждевременная смерть Генриха в 1197 г. положила конец этим дерзким стремлениям и вместе с ними – раннему германскому империализму, который уже тогда принес немцам со стороны прочих народов скорее гордое пренебрежение, нежели безропотное почитание.
Императоры, с их политикой чересчур высоких целей и слишком далеких захватов, сами подвергали опасности прочность своего положения на немецкой земле. Множественность и разнообразие германских племен и мест обитания само по себе вовсе не было фактором риска, скорее напротив. Средневековый монарх, на столь протяженной территории, как немецкая, при всем желании мог быть не более чем верховным правителем многочисленных, замкнутых в самих себе областей. Различия между отдельными немецкими областями были никак не больше, чем между Бургундией и Нормандией или Аквитанией и Лотарингией во Франции. Беда, однако, заключалась в том, что как раз в то время, когда монархии в Англии и во Франции осознавали в качестве важнейшей задачи короны объединение различных частей страны и слияние различных групп населения, германские императоры все более заметно выпускали из рук власть над отдельными областями империи: герцогствами, графствами, епископствами и даже городами и имперскими аббатствами. Фридрих II Гогенштауфен (1215–1250), который правил Неаполем и Сицилией, будучи в большей степени сицилийцем, чем немцем, и которому из-за его удивительной многосторонности современники дали прозвище stupor mundi [изумление мира], с исторической точки зрения был, однако, личностью совершенно бесплодной и, в противоположность Людовику Святому, своему современнику, ничего непреходящего после себя не оставил29*. И именно Фридрих в 1232 г. утвердил Constitutio in favorem principum [Постановление в пользу князей], закон, который исключал наиболее значительных вельмож из среды остальной знати и – как князей – наделял их исключительными правами. Император создал тем самым предпосылки для заката императорской власти, начавшегося вскоре после его смерти, и одновременно для все более углубляющегося раздробления Германии на небольшие государственные образования сельского или городского типа. Уже столетие спустя процесс распада сделался необратимым; Золотая Булла30* 1356 г. только закрепила его.
Раздробление Германской империи
Расщепление Германии на бесчисленные политические единицы, лишь слабыми узами связанные с имперской властью, достигшее своей высшей точки в заключении в 1648 г. Вестфальского мира31*, в истории чаще всего определяется исключительно как несчастье и в определенном смысле бесчестье для немцев. С чисто политической точки зрения против этого суждения мало что можно возразить. Конфигурация латинского Запада, без сомнения, была бы более здоровой и гармоничной, если бы уже в Средневековье, наряду с такими сильными государствами, как Франция, Англия и Испания, имелась и прочная Германия – вместо политического монстра под названием Священной Римской империи. Однако рассмотрение этого вопроса с точки зрения ценности и здоровья западной культуры в целом приводит к совершенно другому мнению.
Раздробленность Германии никак не препятствовала тем великим достижениям, которыми мировая культура обязана этой стране, – а некоторым так даже способствовала. Представить себе, например, Гёте в едином германском государстве просто немыслимо. Все то, что придает непреходящую ценность вкладу германского духа в культуру, не было бы ни более великим, ни более прекрасным, ни более благотворным, если бы возникло исключительно в некоей большой и единой Германии. К достопамятным достижениям мы не причислим полученный в результате войны успех, который продержался несколько столетий, а затем в результате другой войны был утрачен. Но обратимся к непреходящей, неоспоримой ценности собора в Бамберге, вспомним о Николае Кузанском, Лютере, Дюрере, Бахе, Якобе Гримме и спросим себя, разве получили бы эти творческие личности некий дополнительный импульс, если бы за ними стояло более сильное, единое государство? Разве это обогатило бы чем-нибудь остальной мир? Быть может, если культура наша вообще не погибнет, скоро наступит время, способное оценить существование малых государственных величин.
Крохотные немецкие государства, даже те, которые своим возникновением были обязаны удачному брачному союзу или наследству, очень быстро делались маленькой родиной для своих жителей, местом, в котором ограниченное сообщество чувствовало себя как дома и с которым каждый человек ощущал свою связь. Лишь немногие из всех этих небольших или совсем крошечных государств были основаны на этнической общности, единстве территории или наречия; большинство из них образовалось в результате событий политического характера. Но независимо от степени естественной однородности они, именно в замкнутости своих тесных границ, становились идеально управляемыми единицами и подлинными рассадниками настоящей культуры. Однако их желание придать себе особую важность, их склонность образовывать лиги или объединяться в союзы и стремление вмешиваться в большую политику ввергали их в бедствия, подобные Тридцатилетней войне. Они обладали теми же пороками, что существуют в любом человеческом обществе. Нередко