а также гимна
Vexilla regis prodeunt11*. В связи с Венанцием Фортунатом интересно было бы коснуться некоего примечательного момента истории.
Представим себе, что Фортунат к концу своей жизни устремляет взгляд на ближайшее будущее. Он видит, что Церковь Христова торжествует повсюду, ненавистное арианство лангобардов в Италии и вестготов в Испании искоренено12*, Евангелие получили англы и саксы в Британии, Церковь Ирландии основывает множество монастырей и посылает святых в Галлию и Германию. Скажите ему, что не пройдет и десяти лет, как жесточайший враг Евангелия появится в стране, о которой не известно ничего, кроме названия; у народа, который никогда не ощущал на себе дыхания Рима, Греции, Персии или Индии! И врагом этим будет один-единственный человек, заурядная личность, со многими слабостями, необразованный, но наделенный необычайной мощью истовой веры. Спустя немногие годы после его смерти адепты его учения отнимут у императора, в своем непотускневшем величии еще восседающего на троне, его ценнейшие владения к востоку и к югу от Малой Азии – Сирию и Египет. Они устремятся через Персию, с которой византийский император вот уже сто лет безуспешно воюет, дойдут до Индии и через Северную Африку до Испании. Христианская вера во всех этих странах будет уничтожена или унижена, и никто не сможет изгнать супостата из завоеванных им земель.
Так это и было: в 604 г. умер папа Григорий, примерно в это же время и Венанций Фортунат, а в 610 г., сорока лет от роду, Мохаммед начал проповедь своей веры. И раньше чем к середине столетия большая часть завоеваний ислама уже свершилась.
Ислам также не отделяет Восток от Запада
Появление ислама, наряду с возникновением христианства, – поразительнейший поворот всемирной истории. Рассматриваемый с чисто исторической точки зрения, вне религиозных предпочтений, этот – второй – поворот выглядит еще более разительным, чем ему предшествовавший, потому что гигантские изменения в человеческих отношениях произошли в одном месте, и столь бурно, словно могучий ураган пронесся там в мгновение ока; а также и потому, что весь ход этих событий в Аравии мы можем почти с фотографической точностью запечатлеть на экране истории.
В течение одного столетия после смерти Мохаммеда в старый мир вошла новая форма культуры, не ограниченная национальными рамками: культура мусульманских стран и народов, носителем которой явился ислам. Новая культура строится на древних основаниях культуры Передней Азии; она питается соками всего того, что некогда составляло духовные богатства Двуречья и Ирана; она черпает из сокровищницы эллинизма и Византии. На протяжении нескольких столетий культура ислама была более высокой и тонкой, чем христианская. Но речь здесь не о том, чтобы дать оценку этому удивительному феномену; нас интересует вопрос: был ли ислам тем, что окончательно разделило мир на Восток и Запад? Ответ гласит: нет, ислам не внес этого разделения. И именно потому, что сам, хотя и был порождением Аравии, вовсе не оставался чисто восточным явлением. Если Египет и Сирия относятся к Ближнему Востоку, то Северная Африка и Испания, разумеется, нет, и как раз Испания стала одним из самых сильных источников влияния мусульманской культуры на христианскую – в лице Аверроэса, который родился в Кордове и около 1200 г. умер в Марокко.
Запад возникает лишь как латинское христианство
Кратко говоря, термин Запад обретает смысл тогда, когда мы понимаем под ним латинское христианство, постепенно отдалявшееся в раннем Средневековье от тех стран, которые не считали Рим основанием христианской Церкви. Группу западных стран, признававших духовную власть Рима, можно в определенной степени рассматривать как единое целое. Этот Запад, однако, приобрел свои очертания не за счет естественных, географических или этнографических разделительных линий. Случайные обстоятельства привели к тому, что Польша, Венгрия, Чехия и Словакия, Словения и Хорватия приняли церковную власть Рима, тогда как Сербия и Болгария примкнули к греческой Церкви. Несколько сот лет продолжался этот процесс культурного расхождения, пока в середине XI в. окончательный разрыв между римской Церковью и константинопольским патриархом не стал свершившимся фактом.
В Средневековье разделительная линия между Востоком и Западом рассекала и христианский мир, и мир ислама, ибо Испания, Марокко, Тунис никак не могли называться Востоком. На христианском Западе расцвела культура, которую, несмотря на нерасторжимую связь с Античностью, можно назвать совершенно новой, – именно в ней коренится современная культура, та, которую мы называем нашей культурой. Из века в век, с тех пор как христианство полностью утвердилось в Западной Европе, культура переживает удивительный взлет. За время между эпохой Карла Великого и начальным периодом Священной Римской империи германской нации можно наблюдать бесспорный рост и расцвет почти во всех областях. Монастырская реформа аббатства Клюни13* означала в первую очередь всеобъемлющее, строгое углубление религиозной жизни. XI в. приносит с собой первые творения зодчества, которые мы называем романскими – не слишком удачное наименование для этого характерного стиля14*. Непосредственно за ним следует готика – совсем уж плохое слово для такого, еще более ясного, стиля. Исключительно плодотворным веком для Запада стало XII столетие, век Бернарда Клервоского и Абеляра, век возмужавшего феодализма, новой лирики голиардов15* и трубадуров, расцвета городов и сменявших друг друга крестовых походов – блистательных, возвышенных и плачевных.
Мы вынуждены, однако, заставить себя не отклоняться от темы, так как было бы неразумно приводить здесь краткое описание истории западной культуры. Интересующий нас вопрос заключается в следующем: действительно ли во всем вышесказанном, как кажется на первый взгляд, мы имеем дело с явно выраженным историческим явлением, которое можно назвать западной культурой? И опять мы сразу же сталкиваемся с тем, что, говоря о культуре, совершенно невозможно определить это понятие, никоим образом не известное во времена, которые мы здесь рассматриваем. Мы сталкиваемся с дилеммой, которая нас приводит в тупик. Невозможно говорить о культуре средневекового Запада, или латинского христианства, вообще, потому что культура была различной в каждой стране, где она проявлялась. Но было бы еще более нелепо говорить о французской, итальянской или немецкой средневековой культуре. Ошибка содержится в недостаточности самой нашей способности познания истории. Мы стараемся охватить прошлое с помощью понятия, не отвечающего требованию очевидной и полной ясности; мы вынуждены довольствоваться термином, применение которого оправдывается только тем, что в нашем распоряжении нет ничего лучшего, удовлетворяться масштабом, мерным знаком, которым нельзя ни измерить, ни обозначить.
Поскольку мы не можем избежать применения не поддающегося анализу понятия культура – а избежать этого действительно мы не можем, – постараемся пользоваться им по возможности осторожно и гибко. Мысли же наши устремим к сцене, где разыгрывалось это яркое зрелище, изобиловавшее событиями и персонажами.