Франциск I оказался в плену в Испании, и уже через несколько лет все это совершенно утратило какое бы то ни было значение, а затем должны были последовать еще три войны, которые в 1559 г. привели к печальному результату: лучшие области Италии подпали под господство Испании. Лишь известная инерция взглядов все еще удерживает внимание столь многих историков на эпизодах, которые не свидетельствуют ни о подъеме культуры, ни о действительном прогрессе в политической жизни. Весь политический жизненный путь Карла V – если посмотреть на него с расстояния в несколько столетий – означал едва ли что другое, чем ряд неожиданных счастливых случайностей в начале его царствования, и тотчас же – почти непрерывные промахи, недальновидность и бесконечные неудачи. Карл V, ни больше ни меньше, практически уничтожил империю. Что касается Реформации, он был не в состоянии ни понять ее, ни с нею бороться. Своему сыну он оставил Испанию, которая лишь по видимости вступала в свое звездное время, будучи во всех областях разъедаема упадком и слабостью. Кортес и Писарро вряд ли годятся на то, чтобы сделать из Карла V героя культуры.
Два события XVI столетия, помимо своей политической стороны, имеют, бесспорно, глубокую культурную ценность: восстание Нидерландов и борьба Англии против Испании, обуреваемой тогда безрассудной жаждой вселенской власти.
Humana civilitas. Великие – или счастливые эпохи?
Результат беглого сравнения нескольких следовавших друг за другом столетий таков, что вершины культуры не суть измеримые величины, и поэтому нет никакого смысла в том, чтобы и для трех последующих веков продолжать такое сравнение. Скорее нам стоит вновь обратиться к тем словам Данте, в которых он, придавая первостепенное значение необходимости человеческой культуры, полагал, что она направлена к одной цели – счастливой жизни. Здесь прежде всего следует вспомнить о том, что сiviltà Данте, по сути, не вполне соответствует нашему теперешнему понятию культура, которое, как мы уже видели, лишь четыреста лет спустя было сформулировано в различных языках в том специфическом, но все еще далеко не точном смысле, который мы придаем ему сегодня. Civiltà Данте все еще очень близка латинскому civilitas; хотя это понятие охватывало уже все то, что мы называем культурой, оно обозначало также, и отнюдь не в последнюю очередь, гражданственность и все то, что из нее вытекало: уравновешенное поведение, любезность, мягкость нравов и т. п. В высшей степени важно, что для Данте необходимость civilitas касается человека вообще. Ведь именно эта необходимость, говорит он, есть основа имперского величия, которое, как священный фундамент всего человеческого общества, для Данте означает сосредоточенное в одних руках мировое господство – идеальную Монархию, никоим образом не определяемую случайно в то время властвующим императором Священной Римской империи, хотя этот император и является ее символическим представителем6. Утверждение, что настоятельное требование всеобщей культуры является основой всякого общества, остается одним из наиболее значительных высказываний, которыми мы обязаны несравненному гению Данте.
Civilitas humana, говорит он, имеет перед собой одну цель: счастливую жизнь, vita felice. Столь бесхитростно намеченная устремленность к счастливой жизни может поначалу показаться странной. Ведь Данте лучше, чем кто-либо другой, знал, как мало счастья в жизни и отдельного человека, и всего общества. Однако следует хорошо понимать, что он имеет в виду, говоря о vita felice. Это вовсе не плоский идеал наслаждения, досуга или довольства. Что это такое, объясняет нам его De Monarchia, III, cap. 16. «Итак, – говорит он, – две цели поставило перед человеком неисповедимое Провидение, а именно: блаженство (beatitudinem) здешней жизни, заключающееся в проявлении собственной добродетели и знаменуемое раем земным, и блаженство вечной жизни, заключающееся в созерцании Божественного лика, до которого собственная его добродетель подняться может не иначе как при содействии Божественного света, и об этом блаженстве позволяет нам судить понятие небесного рая. До этих двух блаженств, как до двух разных заключений, нужно доходить при помощи различных средств. Ибо до первого мы доходим путем философских наставлений, следуя им и действуя сообразно добродетелям моральным и интеллектуальным. До второго же – путем наставлений духовных, превосходящих разум человеческий, следуя им и действуя сообразно добродетелям теологическим, – вере, надежде и любви»[61].
Итак, цель культуры сводится к нравственному, религиозному, интеллектуалистскому идеалу, интеллектуалистскому в том возвышенном и неопровержимом смысле, который придавала этому слову схоластика. Данте в своем представлении о цели человеческой культуры ни в коей мере не впадал в дешевый культурный оптимизм на основе эвдемонизма39*. Никто более яростно, чем он, не обрушивался на слепую алчность, lа ceca cupidigia, которая, сколько существует человечество, стоит на пути осуществления земного идеала счастливой жизни.
Если не много смысла в том, чтобы выискивать в истории состояния, сравнивая их между собой с точки зрения подъема или упадка культуры, а также пытаться указывать на определенно установленные точки наивысшего подъема культуры, то еще меньше смысла в том, чтобы превозносить счастливые времена тех или иных эпох. Вспомним предостережение Буркхардта7: «Ebenso zweifelhaft, wie das Beklagen ist auch das Glücklichpreisen» [«Одинаково сомнительны как сетование, так и восхваление счастья»]. «Sobald es sich auf siegreiche Völker bezieht, so war das Glück derselben, das sogenannte Siegerglück, durch unendlichen Jammer von Besiegten bedingt, welche ebenfalls Menschen waren und möglicherweise bessere» [«Что касается победоносных народов, их счастье, так называемое счастье победителя, обусловливалось безмерным горем побежденных, которые были такими же людьми, и, возможно, лучшими, чем они сами»]. «Das Glück ist nie und nirgends wohnhaft, domiziliert gewesen. Glück ist gleich der Zufriedenheit mit einem gegebenen Zustande, und der Mensch ist zur Unzufriedenheit geboren» [«Счастье никогда и нигде нельзя было поселить у себя, одомашнить. Счастье – это удовлетворенность данными обстоятельствами, но человек рожден для неудовлетворенности»]. Постулат Бентама о «the greatest happiness of the greatest number» [«величайшем счастье величайшего множества»] – непродуманное высказывание, в котором счастье подменяется благосостоянием и удобствами. В оценке определенных культурных эпох, кажется мне иногда, продолжает висеть, как чад догоревшей свечи, отголосок суждения, которое уже давно следовало бы отбросить как несправедливое и устаревшее. Это в полной мере относится, например, к эпохе Людовика XIV.
Для многих этот период истории все еще покрыт позолотой, которой его искусно украсили современники, но также и потомки, – блеск, которого по правде достойны великие: Расин, великие моралисты; некоторые благородные и мужественные умы: Вобан, Фенелон, осмеливавшиеся говорить то, что тогда считалось неправильным40*; творения искусства: Версаль, если его рассматривать как чистое искусство, ибо в более широком аспекте Версаль – чудовище, испортившее и страну, и государство41*. Если устремить взгляд за пределы