Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

Если марш на Рим здесь никого не взволновал, то совсем уже по-иному восприняли другую новость, попросту ошеломившую Соланто: Америка закрыла въезд итальянцам. Эмигрировать больше нельзя. Мысль об этом неотвязно мучила людей. Чем вызвано подобное решение? Его считали постыдным, убийственным. Многие просто не верили этому и по нескольку раз перечитывали газеты. Что это за слово «квота»? Кто придумал его? Некоторые считали, что в этом виновато соединение с Италией. Были и такие, которые во всем обвиняли короля или дуче. Жители Соланто больше всего винили наиболее известного им американца: президента Вильсона. Его портреты еще недавно помещались на самые почетные места семейных киотов среди добрых покровителей и святых, теперь же они всюду валялись. Ветер прибивал их к мусорным кучам, бросал в помойные ямы. Однажды нашли целый рулон этих портретов, кинутых в погреб, другой раз увидели на крюке в отхожем месте. Здесь они попались одному туристу, который яростно вознегодовал и отвез всю пачку в Палермо.

Барон де Д. был единственным человеком, с радостью воспринявшим известие о том, что Америка отныне недоступна. Он пытался убедить своих земляков, что это к лучшему, но безуспешно. Нечего об этом жалеть. Сицилия должна наконец понять, в чем ее подлинные интересы. Она должна стремиться к прогрессу, и кто знает, может, именно это поможет покончить с нелепейшей манией — бросать свою родину.

* * *

Барон де Д. слушал звучащий из граммофона несравненный голос. Только что затих хор иудеев, затем послышались восемь превосходно сыгранных оркестром тактов мелодии, и в гостиной замка Соланто раздался этот металлического тембра голос: «Может, прощения час и для вас наступает…»[10] В зал вошел дон Фофо, вернувшийся из отдаленного района, где его отец владел каштановой рощей, и положил на диван какой-то сверток, что-то, завернутое в передник.

— Вот что я вам принес, — сказал он.

Но барон де Д. не обратил на него никакого внимания. В этот миг он еще пребывал в Палестине и шел вместе с Самсоном среди иудеев. Замечательная штука этот граммофон. Еще слышалось: «Божий глас слышен мне, и вот что вам глаголет господь чрез мои уста», и барон, как обычно, хотел уже поиздеваться над ужасным французским произношением этого бедняжки Карузо, как вдруг сверток на диване, всеми забытый, громко потребовал внимания. Раздалось что-то похожее на жужжание майского жука.

— Да что ты там положил? — спросил барон де Д. с беспокойством.

— Это мой сын, — ответил дон Фофо.

Барон де Д. с осторожностью двинулся к дивану. Он отвернул край передника; маленькая рука схватила его за палец. Новорожденный… Какой забавный, такие густые черные волосы, а смотрит вокруг, будто чего-то ждет.

— Превосходная работа, — заметил барон с горячим одобрением.

Небо подарило ему внука! Больше ничего и не нужно в жизни, раз всегда здесь будет этот малыш. Тут же были приняты многочисленные решения, связанные с заботами о ребенке.

Мальчик получит иное воспитание, чем его отец. Ему необходимо Палермо, как только наступит время, его туда отправят. Конечно, не для того, чтобы ходить в гости к местным аристократам. Незачем. Бог знает что эти старые маньяки начнут болтать о его происхождении. Нет, нет… Малыша должна ждать лучшая участь. Надо летом отправить его в Палермо, когда все герцогини отбудут, и дворцы останутся на замке.

Ну разве не очарователен? Зеленые глаза, черные волосы — лучше не бывает. В нем торжество породы. Барон сразу обнаружил в мальчике сходство со своим гарибальдийским предком. В этом не может быть сомнения, именно так. Немедленно устроить ребенка в комнате прадеда, так долго она была заперта. А мать малыша? При чем тут мать? Как с ней быть? Так ведь дона Фофо ни в чем не упрекают. Он не собирается на ней жениться, но ведь она и сама вовсе не хочет идти за него замуж. Между прочим, все это казалось барону де Д. совершенно нормальным: и то, что дон Фофо не намерен жениться, и что эта женщина, ну, эта крестьянка, не настаивает тоже…. Она красива, а? Ах, вот как. Изумительная талия… Грудь, полная молока… Ну и прекрасно, тем лучше. Барона не удивило и то, что она так упорно дорожит своей вдовьей пенсией. Стало быть, доверяет больше ресурсам государства, чем доходам хозяина Соланто. Пусть так. Однако это не причина, чтоб разлучать мать и ребенка, а? Не так ли? А если ее пригласить для ухода за младенцем — придется это по вкусу упрямице? Еще необходимо найти доктора. Что мы понимаем в таких малышах, я и ты, Фофо? Да ты еще говоришь, что у нее это первый ребенок. Так ей всего восемнадцать? Стало быть, и она ничего но смыслит. В восемнадцать лет уже вдова? Странно. И чья же? Ах, вот как — одного карабинера. Убили на перекрестке? Да, эта профессия связана с риском. Итак, нам прежде всего нужен доктор, чтобы раз в неделю он приезжал в Соланто. Будем искать молодого, одаренного доктора, не похожего на этих лакеев, жмущихся к богатым семействам. С такими врачами мало считаются, грубо одергивают или торгуются при уплате гонорара, а они терпят любые обиды и утешаются тем, что по воскресеньям господа сажают их за свой обеденный стол. Нет, эти угодники только и могут, что грыжу подвязать, в таких барон не нуждается. А кто нужен? Прежде всего человек науки, с которым можно быть как с другом. Хотелось бы найти врача современного уровня. Он слышал, будто есть такой в Палермо. Мери… Да, что-то в этом роде — Мери… Он где-то встречал это имя в печати… Вспомнил. Статья в одном медицинском журнале… Заметка была биографического характера… Мери… Мери… Да, именно так. В статье выражалось сочувствие этому молодому ученому, жена которого, несчастное создание, умерла от дизентерии всего за несколько месяцев до того, как ему удалось практически применить вакцину, давшую, по слухам, хорошие результаты. Дизентерия!.. По меньшей мере двадцать пять лет она терзает Сицилию. Ее занесли солдаты, вернувшиеся из злополучного похода против Менелика, привезли из Адуа, как и память о своем полном разгроме… Тысячи людей умирали в судорогах… Вот за что ее потом так и называли — «абиссинкой». Страшней чумы. Все это барон знал издавна. Столько разговоров об этом было… Есть вещи, которые до старости не забудешь. Вот хотя бы эта привычка, уже ставшая обычаем, — кипятить воду, и этот осточертевший вопрос: «Хорошо ли вымыты фрукты?», и постоянно лица, полные тревог: «Не заболел ли малыш?» Из боязни — вдруг это «абиссинка» — вся семья сразу начинала молиться. Шли в церковь. Давали обеты. Ставили свечи. Как давно это было, просто невероятно, что такое навсегда остается в памяти.

Все следующие дни барон де Д. энергично рылся в своей библиотеке, чтобы найти этот журнал и статью и, конечно, имя доктора. Да, его фамилия Мери, Паоло Мери. Как оказалось, он жил со своим обширным семейством в тихом розовом домике на берегу моря в Палермо.

Там его и разыскали.

* * *

Доктор Мери сообщил, что приедет после обеденного отдыха. В Соланто это всегда было самое прекрасное время. Легкие дымки тянулись из глубины деревенских улиц, а у подножия замка слышался ворчливый, непрерывный рокот моря.

Доктор Мери увидел, что ворота открыты, и поднялся по главной лестнице. Его ждали. Невысокий старик привратник в мягких самодельных туфлях скользил по полу легко и грациозно, словно призрак. Он шел впереди посетителя, у каждой двери извинялся, что входит первым, и все время приговаривал: «Вас ждут… ждут…», как будто еще сам этому не верил.

В дверях гостиной, огромной, как зал для празднеств, доктор Мери остановился — двое мужчин заливались хохотом. Тот, что постарше, покачивал на коленях ребенка. Он требовал беспрекословно: малыша будут звать Антонио. Со стороны другого возражений не было. Большая хрустальная люстра над ними ловила розовые лучи заходящего солнца и блистала, словно корона, которую держат на весу во время коронования. Сцена, представшая перед ним, запомнилась доктору Мери на всю жизнь. Жасмины из сада доносили в гостиную свое жаркое дыхание. Но чувствовался здесь еще более тонкий аромат, почти невыразимый, сотканный из нежности и сожалений. Это было жилище, где прежде обитала любовь.

— Ах, это вы, доктор… Добро пожаловать, входите.

Значит, это он, барон де Д., которому никак не могли простить его затворничество. Столько странных историй о нем рассказывали. У палермской аристократии нет ничего святого. Больше двадцати лет барона де Д. не видели в городе, и вот этот человек перед ним, тот, что вскочил с места, держа на руках малыша.

— Извините меня, пожалуйста. Не могу с вами поздороваться. А ну-ка, Фофо, освободи меня от своего пострела. Знаете, доктор, когда человек молод, он легко находит подход к детям, и об этом даже не задумываются. А потом вдруг этот контакт исчезает — значит, явилась старость. Я еще не безнадежно стар, однако временами просто не знаю, как себя вести с этим сорванцом… Ах, чертенок…