— Старейшина — хороший командир, — мягко, но убедительно начинаю я. — Но, — добавляю, не давая Эми возразить, — мы расходимся мнениями в вопросе различий. Так уж случилось, что мне различия нравятся. Даже очень. — С трудом сглатываю комок в горле. Во рту, кажется, слишком много влаги, а горло совсем пересохло.
А потом… не знаю, как это получается… но она делает шаг ко мне, а я — к ней, и мы оказываемся совсем близко друг к другу.
И вот нас уже ничего не разделяет, кроме дождя.
И нас уже совсем ничего не разделяет.
Наши губы сливаются воедино. На уголок рта мне падает капелька дождя, а потом ее губы размыкаются, и мои тоже. Другая капля падает на язык, и тут же исчезает на ее языке.
Я промок насквозь; мне должно быть холодно. Но мое тело наполняется ее теплом.
Обвиваю ее руками, крепко прижимаю к себе. Хочется вдавить ее в себя.
Только бы это не кончалось.
А потом…
…она отстраняется.
Отступает.
Касается пальцами распухших губ.
Широко распахнутые глаза сверкают.
По щекам стекают капли дождя — вот только это не дождь — и, впервые в жизни, я чувствую на языке соль.
— Каждый раз под дождем, — шепчет она. — И с Джейсоном тоже.
Кем бы ни был этот Джейсон, мне хочется его убить.
— Извини, — она отступает еще на шаг. — Я не хотела…
О нет, нет, все должно было быть не так.
Нельзя было ее целовать. У нее сейчас и так достаточно проблем, а я еще добавляю.
— Прости, — говорю я.
Тянусь к ней, но она отступает. И вот ее уже нет.
С металлического потолка вниз льется вода. В руке я по-прежнему сжимаю позабытые кисти, которыми Эми убирала волосы — теперь это все, что у меня осталось. Кисти Харли.
Ломаю их напополам и швыряю в пруд.
33
Эми
Капли дождя блестят на коже. И Джейсон рядом, и мы почти целуемся. Но это не дождь, это мой горячий душ, и на этот раз не Джейсон, а Старший.
Откидываю голову на теплый от пара кафель душевой кабины.
Понятия не имею, что делать.
Обернувшись полотенцем, выхожу из ванной. Взгляд останавливается на исписанной стене, и я застываю на месте, изучая ее, пока капли стекают на ковровое покрытие. Никакого результата. Ничего общего между мной и мистером Робертсоном все равно нет.
Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой потерянной, такой одинокой. У меня совсем никого нет — ни родителей, ни Джейсона, ни друзей. Без них этот корабль кажется таким пустым и крошечным… и я сама кажусь себе пустой и крошечной.
Нужно вернуться на криоуровень и охранять маму с папой. Нельзя было вешать это на Харли. Там мои родители, а не его. Он мне ничего не должен.
Но его глаза так горели жаждой увидеть звезды — я заметила перед уходом. Не хочется отрывать его от них.
И оставаться одной там, среди могильного холода, тоже не хочется.
Я все сижу на краю кровати — не могу заставить себя лечь.
Потом прохожу через комнату и сажусь в кресло у окна. Бросаю взгляд на постель — простыни смяты, но не отогнуты. В мою первую ночь Старший сидел в этом самом кресле, пока я спала.
Залезаю в кресло с ногами и обнимаю руками колени. Даже во сне я продолжаю смотреть в окно.
Восхода не было. Большая желтая лампочка на потолке корабля просто загорается, словно кто-то включил свет, — и вот он, день.
В голове туман, словно я никак не могу проснуться до конца. Наливаю себе в ванной стакан холодной воды, но эффекта никакого. Может быть, мир даже начинает расплываться еще сильнее. Я так устала. Думать, волноваться. Есть только один способ избавиться от звона в голове.
Когда я прохожу через комнату для отдыха к лифту, там никого нет, кроме Люта — того, высокого, который вечно так нагло меня разглядывает. Он вообще спит когда-нибудь? Такое ощущение, что он торчит тут только ради удовольствия смущать меня своим взглядом. Очень хочется повернуться и сказать ему, чтобы не распускал глаза, но его, наверное, это только развлечет. И вообще, он меня немножко пугает.
День настал всего несколько минут назад. Совсем не чувствуется, что сейчас утро, потому что не было нормальной зари, и дневной свет будет совершенно одинаковым что в полдень, что за минуту до наступления темноты. Кажется, весь уровень еще спит, но я все же держусь сельской местности, бегаю среди коров и кукурузных полей, и листья кукурузы щекочут меня, когда я проношусь мимо. Минут через десять ускоряюсь, готовясь выйти за грань.
— Почему тебе так нравится бегать, Рыжик? — спросил Джейсон, наверное, на третьем свидании. Это было уже после того, как мы в первый раз поцеловались, но до того, как я набралась смелости и сказала ему, что меня воротит от «Рыжика».
— Я же говорила. Мне нравится, когда я полностью занята бегом, когда остаются одни только бегущие ноги.
Быстрее. Надо бежать быстрее.
— Это я могу понять, — Джейсон наклоняется, чтобы поцеловать меня, но я занята завязыванием шнурков, и ему достается только щека.
Поднимаю голову и гляжу на него.
— А еще я хочу выиграть.
— Выиграть?
Я смогу обогнать воспоминания. Нужно просто ускориться. Кукурузное поле оканчивается низенькой изгородью. С другой стороны на меня глядят овцы. Я резко сворачиваю и бегу вдоль изгороди.
— Ага. Нью-Йоркский марафон. Это вроде как моя мечта. Теперь я прячу взгляд не потому, что поправляю носки, а потому, что никогда еще никому об этом не рассказывала.
— Нью-Йоркский марафон?
— Да. Это серьезная штука. Один из лучших марафонов в мире. Больше двадцати шести миль в длину, через весь город. Но чтобы его пробежать… в смысле, не просто кое-как до конца добраться… надо постараться.
— То есть?
— Там рекорд типа два с половиной часа.
— Два с половиной часа? На двадцать шесть миль? Ни черта себе!
— Да уж. Я даже не близко. Но… — Я подняла на него взгляд. Он не улыбался, как обычно; он выглядел очень серьезным.
— Ты сможешь.
— Я за два часа еле-еле десять миль пробегаю.
— Ты сможешь. Честно. Ты никогда не сдаешься. Я видел. Когда-нибудь ты выиграешь этот марафон, а я буду ждать тебя на финише. С сюрпризом, — он снова лукаво ухмыльнулся.
— Дай-ка угадаю, — сказала я. — Вот с таким сюрпризом? — И я поцеловала его со всей силой своей любви, со всей силой его веры в меня.
Тут я останавливаюсь, хватая ртом воздух со вкусом озона.
Ужасно не только то, что Джейсона со мной нет. Нет и марафона. И Нью-Йорка. Нью-Йорк… Нью-Йорк! Он такой огромный. Там живут… жили миллионы людей. Но Нью-Йорка больше нет. Каким бы он сейчас ни был, он уже не тот. Не то метро и Центральный парк, марафоны и Бродвей. Сегодня в нем все другое — может, есть даже телепорты и летающие машины. Я его никогда не увижу, и он никогда не станет таким, как прежде. Для меня, навсегда, Нью-Йорка больше нет.
Но, шепчет сердце, есть Старший.
Я ускоряюсь.
Когда на улице появляются люди, когда все просыпаются и принимаются за ежедневные труды, я поворачиваю обратно к Больнице.
Нет смысла лгать самой себе.
Я хочу спрятаться.
Впервые увидев коров вблизи, замедляюсь.
Это не обычные коровы.
Я, конечно, не росла на ферме, ничего такого, но все-таки догадываюсь, как должна выглядеть корова. А эти… ну, по идее, это должны быть коровы, но я таких в жизни не видела.
Прежде всего, они меньше. Намного. Едва достают мне до плеча головой. У быков есть рога, как и должно быть, но тупые и по форме напоминают грибы — причем они именно не обрезаны, а изначально так растут.
Они, кажется, смотрят на меня с таким же любопытством, как я на них. Тяжело дыша и обливаясь потом, я останавливаюсь и опираюсь об изгородь, и некоторые коровы делают пару шагов в мою сторону. Нормальные коровы — не такие мускулистые, а у этих под кожей перекатываются настолько выступающие мышцы, что это мешает им ходить. Жвачку они жуют ровно и размеренно, негромко причмокивая. В воздухе вокруг них витает запах грязи и травы, он почти что напоминает мне о доме.