— Да, вопрос — кто, — повторил Брокман, водя пальцами по лбу.
— А вы помните, кто был на Военном совете? — спросил Алексей.
Брокман придвинул бумагу и столбцом написал:
«1. Исаков — начальник военучастка.
2. Иванов — комиссар.
3. Кудрейко — начальник штаба.
4. Панкратов — адъютант командующего.
5. Крамов — начальник береговой артиллерии.
6. Панков — начальник плавучей артиллерии.
7. Шалыга — начальник Особого отдела.
8. Симага — командир матросского отряда.
9. Горелик — комиссар матросского отряда.
10. Штабной секретарь…»
— Щавинский Яков, — подсказал Воронько. Он знал всех штабных.
— Смотрите, вот все, кто тогда был, — сказал Брокман, — еще я да два писаря… Ну, Исаков с комиссаром сразу отпадают. — Он вычеркнул первые две фамилии. — Кудрейко? — Карандаш повис в воздухе. — Кудрейко? Из интеллигентов…
— Вычеркивай, вычеркивай, — сказал Величко. — За Кудрейко я головой ручаюсь: большевик с пятого года.
— Ну смотри. Дальше: Панкратов, адъютант…
Они тщательным образом перебрали всех поименованных в описке людей.
Адъютант Панкратов раньше работал в ЧК. Он ни у кого не вызывал подозрений.
Вне подозрений был также начальник Особого отдела Шалыга. Командир матросского отряда Симага погиб. Комиссар Горелик лежал в госпитале с простреленной грудью.
Величко связался с Особым отделом 6-й армии и справился, что собой представляют штабные писаря и секретарь Военного совета Щавинский. Ему ответили, что это — проверенные люди, назначенные по их рекомендации.
Остались две фамилии: Панков и Крамов. Оба бывшие офицеры.
Крамов имел когда-то чин поручика и на германском фронте командовал батареей. В Красную Армию вступил в девятнадцатом году и в качестве военспеца работал в разных армейских штабах. Месяца два тому назад его перевели в Херсон на должность начальника артиллерии херсонского военного участка.
Панкова откомандировал в Херсон штаб коморси.[7] Он прибыл всего несколько дней назад, но оперативный Величко уже успел собрать о нем кое-какие сведения. Панков — кадровый военный моряк, до революции служил на Балтике и дослужился до чина лейтенанта. После революции одно время ходил в анархистах. Человек он был крутой, несговорчивый, на военных советах старался отмалчиваться, а в бою норовил поступить по-своему.
Против этих фамилий Брокман поставил жирный вопросительный знак. Задумчиво проговорил:
— Кто же из них?
„ПОДАРКИ" ФЕЛЬЦЕРАВоронько с Алексеем осмотрели берег в том месте, где контрразведчики высадили Соловых, и нашли небольшую, хорошо просмоленную лодку. Она была тщательно спрятана в камышах. На карме лежал свернутый плащ — квадратный кусок брезента с веревочкой петлей на одном углу и деревяшкой вместо пуговицы — на другом. Такие плащи носили днепровские рыбаки, плотовщики и баржевые матросы. Но зато на дне лодки валялся окурок длинной дорогой папиросы.
Крепкие железные уключины, обильно смазанные машинным маслом, чтобы не скрипели, весла, опущенные за борт, чтобы не терять времени при отчаливании, плащ, не по-хозяйски оставленный без присмотра, и окурок— все свидетельствовало о том, что лодка шпионская.
Алексей остался на берегу, а Воронько сходил в ЧК и через полчаса привел молодого паренька — чоновца. Для него устроили укромное гнездо в камышах недалеко от лодки и объяснили, что надо делать.
Воронько на прощание сказал:
— Старайся живого взять, а увидишь, что не выходит, тогда стреляй, не сомневайся! Как стемнеет, приведу кого-нибудь на смену…
Мучнисто-бледный от волнения паренек — это было его первое боевое задание — сжал челюсти и впился глазами в лодку. Алексей и Воронько пошли в ЧК.
Недалеко от берега взвод красноармейцев разбирал какие-то развалины. Когда Алексей и Воронько проходили мимо, один из красноармейцев крикнул:
— Эй, чего шляетесь тут?
Другой одернул его:
— Та це ж чекисты, хиба ж ты не бачишь?
Воронько критически оглядел Алексея.
— Не пойму, — сказал он, — почему от нас Чекой несет за версту? Ничего на нас особенного нету, а где ни пройдешь, сразу след: чека ходила. Это ведь не на пользу… Надо бы какой-никакой гражданской одежонкой разжиться.
Алексей думал о том же: ему предстояла слежка за Дунаевой.
— Надо бы, конечно.
Фельцера потрясем, — подумав, решил Воронько. Придя в ЧК, они сразу направились к начхозу.
— А-а! — закричал тот, увидя Алексея. — Все-таки пришел! А я уж думал: неужели у человека совести нет даже сапоги показать? Неужели, если на свете революция, так уж не надо благодарности? Все вот так: Фельцер дай то, Фельцер дай это, а чтобы вспомнить, что Фельцер тоже человек, так нет! Вот, когда что-нибудь надо, тогда, конечно, бегут к Фельцеру. Может быть, ты тоже за чем-нибудь пришел?
— Нет, нет! — За Алексея ответил Воронько, правильно оценив обстановку. — Он меня два дня как тянет: зайдем к начхозу и зайдем! Я уж думал: отчего бы такая любовь?
— Ой ли! — с сомнением сказал Фельцер.
— Провалиться мне! — Воронько ясными глазами смотрел на начхоза. — Хочешь перекрещусь?
— Он перекрестится! Подумаешь, большое дело перекреститься этому безбожнику! А ну, покажи сапоги! — Фельцер потащил Алексея к свету. Ай-яй, вот это товар! Вот это богатство!
И действительно, новые сапоги Алексея были просто загляденье: остроносые, на удлиненном каблуке, с голенищами, сделанными «по-генеральски»: они передавали форму ноги и имели косой срез наверху.
Налюбовавшись сапогами и неоднократно напомнив, что если бы не он, так век Алексею не носить такой царской обуви, начхоз опросил:
— Ну, теперь говорите честно, что вам от меня надо?
— Штатскую одежонку, — прямо сказал Воронько, решив, что дипломатическая часть переговоров закончена. Он коротко объяснил ситуацию.
Фельцер выслушал его с видом философа, которого уже нельзя удивить человеческим несовершенством, вздохнул и раскрыл свою одежную сокровищницу.
Надо прямо сказать: сокровищ там не было. Два — три изношенных пиджака, несколько латаных-перелатаных брючишек, немного грязного белья да крестьянский армяк, удушливо пахнущий кислиной, — вот и все, что Фельцер мог предложить.
— Не жирно, — заметил Воронько.
— Смотрите, он еще недоволен! — возмутился начхоз. — Берите, что есть, или дайте покой, у меня и без вас хватает дела!
В конце концов Алексей выбрал черный пиджак и желтую, в крапинку, рубаху. Воронько — широченный сюртук с оторванной полой, полосатые брюки, а также черный приказчичий картуз. Расписавшись в получении вещей и поблагодарив Фельцера они расстались.