— Я спрашиваю: где она живет? — повторил Брокман. — Мне с тобой шутки шутить некогда!
— Тьфу ты! Ну, в Маркасовском переулке, дом пять.
Алексей и Воронько записали. Филиппов сидел к ним спиной и ничего не видел.
— Объясни мне такую вещь, — сказал Брокман. — Связные из штаба знают тебя хорошо. Они даже секретные пакеты носят на квартиру к твоей знакомой. Как же случилось, что ты их в лицо не запомнил?
— Что ты от меня хочешь, товарищ председатель? — запальчиво сказал летчик. — Что ты меня ловишь, не пойму! Да я всех связных знаю наперечет! Говорю тебе: не помню, кто в тот вечер приходил, потому что был не в себе…
— Пьян, что ли?
— Ну, пьян!
— Ах, вон что! А может быть, твоя знакомая… эта… запомнила?
— Почем я знаю! Спросите у нее… Только не думаю. — Филиппов натянуто усмехнулся. — Я ведь тогда не один пил, сам понимаешь…
— По-онимаю! — протянул Брокман. — Теперь понимаю.
Он достал свою глиняную трубку, набил ее и закурил. Все молчали. Филиппов дробно стучал носком сапога по паркету. Он заговорил первый:
— Может быть, ты все-таки объяснишь, что случилось?
— Придет срок, объясню. Сначала расскажи мне, уважаемый командир авиаотряда, как ты вчера помог белякам потопить нашу артиллерию?
Лицо и шея летчика медленно налились кровью. Он криво улыбнулся. Начиналось то, чего он ожидал с самого начала: нахлобучка за вчерашнее пьянство. И хотя Филиппов чувствовал себя виноватым, это все-таки было лучше, чем непонятный допрос.
— Ты слова-то выбирай, — сказал он. — До сих пор белякам моя помощь боком выходила…
— И еще расскажи, — продолжал Брокман, точно не слыша его, — как. ты, летчик и командир Красной Армии, хлестал самогонку, когда твое место было в бою? Это как называется, трусость или осторожность?
— В трусости меня упрекаешь?
— Я не упрекаю. Пусть тебя знакомая упрекает. Я интересуюсь: если не трусость, значит, просто предательство? Или как? Приказ ты не выполнил, артиллерию белых не засек, подавить их огонь не пытался, бомбы раскидал по пустым лодчонкам! Как это называется?
Филиппов хотел что-то сказать, но Брокман не дал:
— Ты посмотри на себя, Филиппов, каков ты есть со стороны! Большевик, питерский! А сейчас на кого ты похож? Зазнался? Революцию в самогонке топишь? Да знаешь ли ты, что под тот самогон враги из тебя петрушку сделали!
— Но, но, Брокман, ты полегче!
— Не веришь? Думаешь, для красного словца сказал? Вспомни, сколько раз ты из-за пьянки не выполнял приказа?
— Что пил — моя вина, — проговорил Филиппов, — а петрушкой я ни для кого не был…
— Я с тебя вины не снимаю, — отчеканивая каждое слово, сказал Брокман, — за нее ты еще ответишь. А что тобой враги вертят как хотят — это уже факт. Ты знаешь, что приказ, который я отменил, был предательский?
— Слышал уже!
— Не то ты слышал! В штабе и не думали переводить твой отряд в тыл!
— Как так?
— А вот так-то!
И Брокман в нескольких словах рассказал о своей поездке в Николаев и о том, что он там выяснил.
Филиппов слушал, уронив на колени тяжелые руки. Он был поражен.
— Забыл, в какое время живем? — говорил Брокман. — Кругом враги, за каждым шагом следят, только и ждут, что кто-нибудь оступится. Им наша авиация, как кость в горле: руками ее не достанешь, пулей не собьешь, ан, нашли средство: самогонка! Когда они затевали эту штуку с приказом, у них расчет был верный. Во-первых, Филиппов пьяница. С пьяных глаз не разберет, откуда ветер дует. Во-вторых, зазнался, начальство ни в грош не ставит. Находка, а не человек! Живешь ты разнузданно, шляешься по бабам. Иного на твоем месте, возможно, они и убить попытались бы, а тебя — нет. Зачем тебя убивать? Ведь тогда другого назначат, покрепче. А ты им в самый раз. Вроде и есть у красных авиация и нет ее: в нужный момент командир пьян в доску. И подсунуть ему можно что угодно…
— Хватит! — глухо проговорил Филиппов. Загорелое его лицо приобрело землистый оттенок. — Хватит, Брокман!
— Нет, не хватит, уважаемый! Придется тебе все выслушать! Долго с тобой цацкались: орел, видишь ли! Птица, а не человек, ему больше позволено… Птица, да не та. Петух, а не орел! Ну, что мне с тобой делать? Под революционный трибунал подвести, что ли?
Филиппов только передернул плечами.
— Что молчишь? Нечем крыть?
— Что тебе сказать, председатель… — сквозь зубы произнес летчик. — Хочешь — отдавай под трибунал. Заслужил… На этот раз заслужил, сам знаю… Но только я ни сном ни духом… Правда! Что ты так смотришь на меня?! — вдруг крикнул он. — Не веришь?
— Не ори, — тихо сказал Брокман, — от крика убедительней не будет. С кем ты пьянствовал последнее время?
Филиппов назвал несколько фамилий. Это были в основном известные чекистам штабные работники.
— А случайных собутыльников не было?
— Нет.
— Врешь?
— Правда не было…
— Так… Еще вопрос, — сказал Брокман. — Ты расписывался в получении приказа?
Филиппов несколько секунд напряженно смотрел в одну точку, шевелил губами, потом безнадежно покачал головой:
— Нет, не помню…
— А Дунаева не могла подсунуть тебе, пьяному, тот приказ?
— Куда ей! — отмахнулся Филиппов. — Она баба добрая и глупая.
— А может быть, все-таки?
— Нет, нет, не думаю.
— Кто тебя с нею познакомил?
И этого Филиппов припомнить не мог. Устраивали как-то выпивку по-домашнему, пригласили знакомых женщин, пришла и Дунаева, с кем? — не до того было…
— Ну ладно, хватит. — Жмуря от дыма один глаз, Брокман, точно прицеливаясь, некоторое время смотрел на летчика. — Выйди-ка в коридор, посиди, вызовем, когда понадобишься…
Мнения разошлись. Воронько шумел:
— Судить сукиного сына! Совсем распоясался, думает, управы на него нет!
Величко считал, что Филиппов — человек хотя и распущенный, но честный и что его следует не судить, а проработать по партийной линии.
Алексей был согласен с Величко. Наказывать военного человека за дисциплинарные проступки — дело командования, а не ЧК.
— Я о другом думаю, — задумчиво проговорил Брокман. — «Приказ» Филиппов получил второго вечером. Расписывался за него или нет — не помнит. Наверно, нет, а человека, принесшего пакет, он, скорее всего, вообще не видел. Пакет, видимо, приняла хозяйка. Надо бы ее допросить, авось хоть приметы опишет.
— Допросить не долго, — заметил Воронько. Величко, задумавшись, смотрел в окно на зеленую ветку акации, которая терлась о подоконник. Алексей, насупившись, чувствуя себя неловко под пытливым, изучающим взглядом председателя, сказал: